ирод окаянный что значит
БИБЛИОТЕКА: Сергей Шарапов. «Ирод окаянный»: всякая ли власть от Бога, и почему Иисус Христос родился до Рождества Христова [церковная история]
«Вот же ирод», «ирод проклятый», «ирод окаянный», «ирод рода человеческого». Такими оборотами пестрит художественная литература, публицистика, устная речь.
«Ирод» тут – имя нарицательное, означающее мучителя, тирана, изверга, злодея. Но восходит оно к собственному имени иудейского царя Ирода Великого, который, согласно евангельскому сюжету, из-за страха потерять власть устроил геноцид Вифлеемских младенцев. Тем – в самом плохом смысле – и прославился. Хотя титул «Великий» присвоен ему, конечно, не за это.
Ирода Великого не нужно путать с его сыном Иродом Антипой, казнившим пророка Иоанна Предтечу. Эту историю я рассказывал в 8-й беседе – «Охотники за головами и голова на золотом блюде». Есть в Евангелии и еще одна характерная сцена с участием Ирода-младшего – сцена издевательства над Иисусом Христом. В общем, яблочко от яблоньки, как говорится…
«Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни Ирода Великого», – написано в начале Евангелия от Матфея. Однако, согласно историческим источникам, Ирод умер в 4-м году до Рождества Христова. Впрочем, повода для паники тут нет. Всего лишь ошибка летоисчисления – бывает.
Восходит эта ошибка к Дионисию Малому. Это римский ученый VI века, аббат, канонист, историк, который собственно и был основоположником нового для европейской цивилизации летосчисления – от Рождества Христова.
Прежнее римское летосчисление велось от первого года правления императора Диоклетиана, жившего за два с лишним века перед тем – не такая уж седая древность. В памяти христиан Диоклетиан остался одним из претендентов на звание «нового Ирода» – в конце его царствования произошло самое масштабное гонение на Церковь; гонение это стало последним в древней истории.
И вот Дионисий Малый предложил новую систему отсчёта годов – не от языческого императора – гонителя христиан, а от Самого Христа. При этом исходил Дионисий из хронологической привязки из Евангелия от Луки: «Иисус, начиная Свое служение, был лет тридцати». И было это «в пятнадцатый год правления Тиверия кесаря».
Посредством разного рода сопоставлений и вычислений Дионисий пришел к выводу, что Иисус родился в 754 году от основания Рима. Этот год стал началом нового – христианского – летоисчисления, новой эры.
Со временем летоисчисление Дионисия Малого стало общепринятым. Однако с учетом новых данных получается, что Дионисий немного ошибся: на самом деле исторический Иисус родился на несколько лет раньше – в промежуток между 7-м и 4-м годами до Рождества Христова. Во избежание когнитивного диссонанса в этом случае лучше говорить «до нашей эры».
Рождение Иисуса пришлось на самые-самые последние годы жизни Ирода Великого, возможно, на год его смерти. Поскольку Ирод более 30 лет был правителем страны, расположенной на стыке империй и государств, о нем сохранилось больше исторических сведений, чем о других евангельских персонажах.
К тому же, всем нам очень повезло с Иосифом Флавием – иудейским историком I века, знатоком прошлого и очевидцем многих важнейших для раннего христианства событий. Подробно описанная им жизнь царя Ирода – яркий штрих к евангельскому контексту. Ну и лишний повод подумать об одном из извечных для человечества, мучительных и проклятых, как выражался Достоевский, вопросов. – О власти, куда же без нее.
Итак, небольшой экскурс в «Иудейские древности» – так называется одна из книг Иосифа Флавия.
После Вавилонского плена иудеи попадали под власть то персов, то греков – наследников империи Александра Македонского. А в 63 году до нашей эры Иудею починил римский военачальник Помпей. Последний собственно Иудейский царь Аристовул был пленен и затем отравлен (отравления всегда были в тренде!).
Именно тогда на политической сцене появляется Антипатр – отец Ирода. Антипатр был другом Гиркана – незаконного, но влиятельного первосвященника, ставленника незаконной царицы Саломеи.
С точки зрения ветхозаветной традиции, там уже давно творилось беззаконие за беззаконием – и в престолонаследовании, и в преемстве, так сказать, церковной иерархии. Один первосвященник вдруг провозгласил себя царем, что было каноническим нонсенсом. Других стали назначать по своему вкусу языческие правители – не меньший нонсенс. Традиционное преемство первосвященников от отца к сыну прервалось. Был еще семилетний период, когда первосвященства в Иерусалимском храме не было вообще. А то, которое затем появилось, покупалось и продавалось. Бардак, одним словом.
Все это влекло серьезные, как сейчас сказали бы, канонические проблемы, приводило к церковным разделениям – иерархическим расколам, образованием враждующих религиозных партий и групп: саддукеи, фарисеи, ессеи – это только самые крупные движения. Ессеи, судя по всему, как раз и возникли в результате одного из таких иерархических расколов, это было священническое движение, довольно многочисленное.
Между тем в Риме шла борьба за власть. Антипатр быстро сориентировался и, став креатурой Юлия Цезаря, не прогадал: Цезарь добился власти в империи, Антипатр получил власть над вассальной Иудеей.
Ставший преемником отца Ирод всегда жил под этим страхом – его власть незаконна. Поэтому и удерживать ее ему тоже удавалось только за счет правильных ставок в римской политике – сначала на Марка Антония, потом на Октавиана, будущего Августа – первого правителя Рима, получившего императорский титул.
Лжецарствование Ирода началось с осады Иерусалима, взятого перед тем под контроль одним из сыновей того самого Аристовула – последнего иудейского царя. Корону-то в Риме Ирод получил, а вот престол нужно было взять самому. Однако такой захват власти признания со стороны иудеев не гарантировал, скорее наоборот.
В самом начале своего правления Ирод был подвергнут унижению со стороны «церковников»: первосвященник вызвал его на суд Синедриона. Иерусалимский синедрион был официальным правящим советом, в который входили семьдесят авторитетнейших мужей. Возглавлял совет первосвященник.
Ироду инкриминировали совершенную без суда и следствия казнь некоего Езекии, лидера одной из крупных иудейских ОПГ того времени. Иосиф Флавий рисует яркую сцену: «Ирод действительно явился в суд… но с предосторожностями и отрядом телохранителей… он нагнал на всех такой страх, что никто из прежних его обвинителей не решился сказать против него ни одного слова, наступила минута всеобщего молчания…»
Впрочем, запугать оппозицию Ироду удалось только на время. Затем стали появляться новые обвинения. О том, что царь он незаконный – не из рода Давидова – помнил не только сам Ирод. Поэтому и понимал, что одной только внешней и силовой – со стороны римлян – поддержки мало, нужна внутренняя опора – в лице первосвященников. Вот их Ирод и стал постепенно подчинять – неугодных смещал, угодных ставил. Со временем он и вообще перестал с ними церемониться. Сначала одного, ставшего неугодным, утопили во время купания. Затем другого неугодного казнили уже вполне официально.
К концу жизни Ирода все, кого он мог заподозрить в покушении на его власть, заканчивали нехорошо. Он расправился даже со многими членами своей собственной семьи, включая родного брата, одну из жен и, страшно сказать, тещу. Паранойя стала совсем уж неконтролируемой.
Редко кому удается относиться к собственной власти спокойно, поэтому лучше уступать ее вовремя, иначе она съест тебя изнутри.
В таком параноидном контексте психологически весьма достоверным выглядит тот переполох, который был вызван вопросом пришедших с Востока волхвов: «Где родившийся Царь Иудейский?» Ирод, как говорится в Евангелии от Матфея, встревожился, собрал первосвященников и книжников, стал выяснять у них, где именно, согласно пророчествам, должно родиться Царю.
Потом была попытка перехитрить волхвов. Безудержный гнев, когда стало ясно, что те перехитрили его самого. Наконец, безумный – от бессильной злобы – приказ перебить всех родившихся в Вифлееме младенцев «от двух лет и ниже».
Ну и, конечно же, евангельский рассказ очень символичен: истинный Царь Иудейский рождается в последний год жизни незаконного царя. Хотя запаниковал Ирод, конечно, зря – на его незаконно добытую политическую власть законный Царь не претендовал: «Царство мое не от мира сего», – скажет Он позже.
Тем не менее, власть Ирода висела уже на волоске, впрочем, как и сама его жизнь, которую он этому идолу – идолу власти – принес в жертву.
Как описывает Иосиф Флавий, умер Ирод в физических и психологических страданиях, ненавидимый и своим окружением, и родственниками, и народом. За его смертью ожидаемо последовали разброд и шатания: никакого трансфера Ирод не обеспечил, римскому центру пришлось вводить в Иудее прямое управление – через префектов и прокураторов. Однако замирить вошедший в состояние турбулентности регион так и не удалось.
В эту-то смутную эпоху и родился истинный Царь Иудейский. Настолько смутную, что даже ближайшие ученики Иисуса, толкуя Его Царство слишком буквально, подбивали Его на восстание. Когда же стало ясно, что цели у Него другие, недоумевали – какие же? А один из них – Иуда – так и вовсе расстроился и обозлился.
Восстание, закончившееся жестким подавлением и разрушением Иерусалима, случилось позже – через три десятилетия после распятия Христа. Напомню, на табличке, прибитой к Кресту Христову по распоряжению ироничного Пилата, было так и написано «Иисус Назарянин, Царь Иудейский».
Еще один штрих. Кроме прочего Ирод известен еще и как храмостроитель и благотворитель. Он не только подстроил под себя саддукейских первосвященников, но и капитально перестроил Иерусалимский храм, в котором те служили. Простоял этот храм меньше века – после упомянутого восстания он был полностью разрушен, о чем, кстати, Иисус не раз предупреждал, вызывая тем самым ярость религиозных оппонентов.
Строил Ирод и объекты культурного назначения – театры и амфитеатры, и, само собой, военного – крепости. В частности, крепость Масада в Иудейской пустыне (не путать с названием современной Израильской внешней разведки «Моссад»). В этой крепости при всяких – как реальных, так и мнимых – опасностях он прятал свою семью. Через семьдесят лет после смерти Ирода крепость Масада сыграет свою роковую роль в том самом иудейском восстании – она станет последним оплотом повстанцев и после ее длительной осады римскими легионерами оборонявшиеся в ней зилоты совершат, в конце концов, акт коллективного суицида (у нас еще будет повод вспомнить всю эту историю подробней).
А в заключение обещанный в заголовке вопрос: всякая ли власть от Бога? Многие, думаю, догадались, что вопрос этот – аллюзия на слова апостола Павла из Послания к римлянам: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены». Пререкаемые, надо заметить, слова. По поводу этого апостольского фрагмента до сих пор ведутся ожесточенные споры. Вот, власть Ирода – тоже от Бога была?
Подробно о христианском понимании власти при случае поговорим. А пока – только общий принцип, как он сформулирован, например, в одном из писем преподобного Исидора Пелусиота, жившего в пятом веке. Исидор был учеником Иоанна Златоуста, у которого и научился такому пониманию.
Разрешая недоумение своего адресата, преподобный Исидор поясняет: «Апостол Павел не сказал: нет правителя, который не от Бога, но рассуждал о самом начальствовании». То есть речь у апостола о власти как самом принципе, способствующем удержанию этого беспокойного мира в относительном порядке – «чтобы общество не пришло в неустройство».
Таким образом, власть – не какая-то самостоятельная сакральная ценность ради себя самой, а лишь техническое утилитарное средство. Она не для того, чтобы строить рай на земле – это совершенно нереалистичная затея, и чем надежней она будет забыта людьми, тем им же лучше. Власть нужна, чтобы земная жизнь не превращалась в ад.
Однако если та или иная конкретная власть с этой задачей не справляется, тем более, если и сама способствует наступлению земного ада, она перестает быть властью от Бога, теряет свою легитимность.
«Если какой злодей захватил власть беззаконно, – пишет Исидор Пелусиот, – то не утверждаем, что он поставлен Богом, но говорим, что попущено ему изблевать все свое лукавство, как Фараону, и в таком случае понести крайнее наказание».
В общем, святые отцы толсто намекают сильным мира сего и власть имущим: не будь, как Ирод, и Бог тебя благословит, и люди к тебе потянутся, и потомки не сделают твое имя в плохом смысле нарицательным. А только если в хорошем. Аминь.
Значение слова «окаянный»
1. Устар. Про́клятый, отверженный церковью. [Патриарх:] Бесовский сын, расстрига окаянный, Прослыть умел Димитрием в народе. Пушкин, Борис Годунов. И крестится старуха и дрожащей Рукою ищет грошик завалящий И жалко плачет, сморщивая брови, Об окаянной грешнице Прасковье. Бунин, Слепой. || Греховный, нечестивый. И ласкал он меня, целовал меня; На щеках моих и теперь горят, Живым пламенем разливаются Поцелуи его окаянные. Лермонтов, Песня про купца Калашникова. Я ль тебя не зарекала, Чтоб любви ты окаянной Пуще полымя бежала. Крестовский, Мать в сердцах меня журила.
3. Прост. Крайне неприятный в каком-л. отношении. С тихо воркующей нежной голубкою Я ее сравнивал, деньги постылые Ей отдавая… Копейка ты медная! Горе ты, горе! Нужда окаянная… Н. Некрасов, Дешевая покупка. — Просвистало меня насквозь на этом ветру окаянном! Сергеев-Ценский, Зауряд-полк.
4. Прост. Употребляется как бранное слово. [Бабка] гнала от огорода гусей и кричала: — Всю капусту потолкли, окаянные, чтоб вам переколеть! Чехов, Мужики. — Да стой ты, окаянная! — крикнул он на кобылу. Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды.
Источник (печатная версия): Словарь русского языка: В 4-х т. / РАН, Ин-т лингвистич. исследований; Под ред. А. П. Евгеньевой. — 4-е изд., стер. — М.: Рус. яз.; Полиграфресурсы, 1999; (электронная версия): Фундаментальная электронная библиотека
ОКАЯ’ННЫЙ, ая, ое. Грешный, проклятый, отверженный (книжн. устар.). Приду к вам, преступник окаянный. Пшкн. || Употр., как бранное слово (простореч.). Аспиды, василиски, ироды окаянные, чтоб вам на том свете так жилось! Чхв. Без малого целый год глаз не кажет, окаянный. Мльнкв-Пчрскй. Погрешила на вас, окаянная, простите великодушно. Чрншвскй.
Источник: «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова (1935-1940); (электронная версия): Фундаментальная электронная библиотека
окая́нный
1. религ. устар. про́клятый, отверженный церковью ◆ Простите меня, злодея окаянного. Бог, может быть, не оставит меня и простит грехи мои все. В. Г. Короленко, «Бытовое явление», 1910 г. (цитата из Библиотеки Максима Мошкова) ◆ Будет чахнуть он и сохнуть, // Не вздохнуть ему, не охнуть, // Не придёт желанный сон, // Окая́нным станет он. Вильям Шекспир, «Макбет» / перевод А. Д. Радловой, 1605 г.
2. религ. устар. греховный, нечестивый ◆ Как смел ты к святому угоднику Сергию явиться после твоего московского дела? Гром господень убьёт тебя, окаянного, вместе с дьявольским полком твоим! А. К. Толстой, «Князь Серебряный», 1842—1862 г.
3. прост. употребляется как бранное слово; то же, что прокля́тый ◆ — Что же ты это наделал, дурак окаянный. Наглотался с утра водки, нечестивый пьяница. А. И. Куприн, «Анафема», 1913 г. (цитата из Библиотеки Максима Мошкова)
4. субстантивир. религ. устар. прост. нечистая сила, бес, чёрт ◆ Я, братия моя, видал антихриста, право, видал… Некогда я, печален бывши, помышляющи, как придёт антихрист, молитвы говорил, да и забылся, окая́нный. А. Н. Толстой, «Пётр Первый», 1945 г. (цитата из Библиотеки Максима Мошкова) ◆ Изыди вон! Изыди, окая́нный! А. Н. Островский, «Комик XVII столетия», 1872 г. (цитата из Библиотеки Максима Мошкова)
Делаем Карту слов лучше вместе
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать Карту слов. Я отлично умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: фармаколог — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Ирод окаянный
Здравствуйте! Есть мнение, что человек не может брать на себя функции Господа и наказывать злодеев. Каждому из нас воздастся по заслугам. Но ещё говорят: на Бога надейся, а сам не плошай. Как же быть? И есть ли в этом вопросе пресловутая золотая середина? Я люблю деревенские байки. Хочу рассказать одну из них, уже не помню, откуда её знаю. И мне кажется, что не всё в ней выдумка.
Давно дело было, ещё до революции, а в деревне Сарьянке до сих пор помнят. Жил у них мужик, злой, жадный без всякой меры, Никифором звали. Скандалы страсть как любил, держал постоялый двор и трактир при нём. Жёнку свою непосильной работой в могилу свёл, истаяла она как свечка и умерла. Никифор её прямо на смертном одре проклинал: дескать, в расход его ввела и детей аж пятерых наплодила, а сама убралась.
Тяжело ему стало без помощницы, сам по хозяйству управиться не мог, потому и надумал снова жениться. Пошёл к свахе Задёрихе. Та могла хромую или косую замуж выдать, молодку за старика сосватать – мастерица.
Пришёл, значит, к ней Никифор, пряников принёс. Глянула на них сваха, усмехнулась – на речные камушки похожи, уж давно проплесневели и засохли, хорошая хозяйка курам бы не дала.
– Чего явился-то? Поди, жениться хочешь? – спросила. – Тепла от тебя, как от трухлявого пня, а туда же, куда и люди. Одну жену закопал, за другой наладился?
– Ты меня, Задёриха, не задирай. Нужна жена, как без неё. Не управляюсь я.
– Ну да, ну да, – закивала сваха. – Одна кобыла в борозде пала, так ты другую запрячь наладился. Ну, говори, что за кобыла тебе требуется. И ещё. Знаю я тебя, жадину, деньги мне вперёд отдашь, всё до копеечки. Иначе не согласна я тебе жену искать.
– И сколько просишь за свой труд?
– Червонец возьму золотой, – ответила Задёриха.
Плюнул Никифор на порог и убрался восвояси. Виданное ли дело – червонец хамке ни за что отвалить!
Шло время, Никифор одни убытки терпел. Помощника не нанимал, дело у него не ладилось. Пробовал сам свататься, да везде чистый отлуп получал: не шли за него ни вдовые, ни молодухи, ни девицы. Один раз заснул, уж больно уморился, да так крепко, что чан с мясом в уголья сгорел. Убыток-то какой! И в трактире проезжих накормить нечем – три тощих курёнка не в счёт, так быстро их разобрали. Тюфяки стояли без свежей соломы, самовары вскипятить не успевал.
Делать нечего, достал из кубышки червонец и пошёл к Задёрихе. Та червонец приняла и Никифора обнадёжила.
Трудное дело оказалось, однако нашла сваха на дальней лесной заимке вдовую Наталью с тремя детьми. Муж у неё помер, лесником был. И при нём-то на жизнь едва хватало, а без мужа и вовсе прижало. Тут ещё и мерин пал. А на печке трое ребят голодные рты открывают, как галчата в гнезде.
Была у Натальи любимая сестра, Марьюшка. Она как узнала, что к Наталье Никифор сватается, заплакала:
– Не ходи, сестра, за жадину, не губи жизнь себе и малым детушкам.
Да уж куда там, сестрины слёзы никому помехой не были. Наталья её по голове погладила да в обе щеки расцеловала.
– Надо идти, Марьяша, одной мне не прожить, ребят не поднять.
А Марья сама в людях жила, беднее некуда, сестре своей помочь ничем не могла.
Понятно дело, крепко Наталья думала, ведь к своим троим ещё и пятеро мужниных детей прибавится. Но главное – прокормиться смогут, а работы она не боялась.
Окрутились Наталья и Никифор по-быстрому. Ни наряда, ни платка красивого жених ей не подарил, в будничном венчались. Даже батюшка губы поджимал, да не по сану ему было сказать: мол, куда ты, горемычная, встромилась, беги, пока не поздно!
И пошли у Натальи дни вроде застиранного рядна – серые да суровые. Ни свет ни заря, а она уж в коровнике гребёт, доит. Детям и мужу кашу варит. И упрёки терпит – мол, трое её детей едят много. Выслушивала мужа с поклоном, потому что могла сунуть ребятишкам то яичко, то хлеба краюшку, то молока плошку.
Целый день в работе: утром скотину накормит, коров и коз передоит, потом постоялый двор обихаживает. А в трактире тоже дело не ждёт, опара уж поднялась, хлеб печь надо. Петухов ощиплет, варить поставит, и чтобы юшка прозрачной была. Чан картошки, чан телячьего мяса, да квас разлить, да самовары начистить…
Вечером без сил падала. Но покоя не было, Никифор своей мужицкой сласти требовал. Да ещё и шипел злобно на ухо: блюди себя, крикунов нам не надобно. Очень трудно ей приходилось.
Через три месяца поняла Наталья, что затяжелела. Недолго Никифор в неведении был, понял, что жена беременна. Завёл её в овин и как стал по бокам и животу кулачищами охаживать. Криком кричала, да разве ж кто вступится. Так он её, беспамятную, в овине и оставил.
Очнулась Наталья, хрипит, продышаться не может, на губах кровавые пузыри лопаются. Вдруг видит – подходит к ней женщина, платок белый на глаза надвинут, платьишко серое, заплатанное. Сознание у Натальи мутится, голова кружится, слышит она шёпот:
– Вставай, милая, поднимайся, – и смотрит на неё женщина так жалостливо, так ласково. – Пойдём, милая, я проводить тебя пришла.
– Куда? – спрашивает Наталья.
– Домой. Поднимайся, моя хорошая.
У Натальи и болеть всё перестало от такого ласкового голоса. Поднялась она, встала, что за диво? И ноги не дрожат, и крови нет. А женщина ей руку протягивает, пойдем, мол.
И пошла за ней Наталья. Только у порога оглянулась – Матерь Божья, там, на земляном полу, она сама лежит бездыханная, вся в крови.
– Умерла я, да? – спрашивает Наталья у женщины.
– Да, милая, – отвечает ей та.
– Как же детушки мои? – зарыдала Наталья.
– Не оставит Господь сироток, приглядит за ними. Моих не оставляет и твоих не бросит. Идём, дело у нас есть.
Поглядела Наталья назад, а там уж всё туманом затянуто. Взяла женщину за руку, и они пошли.
Схоронил Никифор и вторую жену. Люди видели, что в гробу она черней чугуна лежала, – извёл, значит, изверг. Но никто и слова не сказал, боялись его.
После похорон встретил Никифор Задёриху, та сказала:
– Больше ко мне не ходи, сватать за тебя никого не стану. Я не убивица, бабонек на тот свет отправлять не желаю. Ирод ты окаянный, ни дна тебе, ни покрышки!
Хмыкнул Никифор в кулак:
– Кто ж виноват, что племя ваше бабье такое дурное и ленивое. Ещё и хлипкое – лишний раз жену не поучи. Сам найду бабёнку, к тебе не приду, не боись, – сплюнул под ноги Задёрихе и пошёл себе.
Вся Сарьянка судачила о том, как страшно Никифор окончил свой век. Провалился в подпол, а прямо под лазом бочонок с солониной стоял, об него-то мужик хребет и переломил. Плохой конец ему вышел.
Похоронила его Марьюшка чин по чину, под берёзкой, подальше от могил Натальи и Анны. Только вот крест на могилке Никифора не стоял, всё валился, как подрубленный.
Хозяйство Марьюшка в свои руки прибрала, была она бойкая да быстрая. Ребятишки при ней сделались чистые, румяные, мамкой вскоре назвали. Трактир и постоялый двор процветали, добрая слава шла о Марьюшке.
Только замуж идти отказывалась, от мужиков, как от чертей, шарахалась, прочь гнала. Хотя охотников взять её в жёны было много: и собой хороша, и хозяйка справная. Задёриха к ней много раз приходила, да только Марьюшка стояла на своём.
Детки выросли, все как один удались. Внучков мамке своей названной родили. Была она у них в почёте, у деревенских – в уважении.
Умерла совсем старенькой, на похороны к ней вся Сарьянка пришла. Потому что каждому помочь старалась, и старому, и малому, в особенности вдовым бабонькам. Говорят, на похоронах видели двух пришлых женщин – в серых платьях до земли, в белых платках, на глаза надвинутых. Никто их как знакомых не признал.
Источник.
Ирод окаянный что значит
Он двух жён уморил, ты третьей будешь
Здравствуйте! Есть мнение, что человек не может брать на себя функции Господа и наказывать злодеев. Каждому из нас воздастся по заслугам. Но ещё говорят: на Бога надейся, а сам не плошай. Как же быть? И есть ли в этом вопросе пресловутая золотая середина? Я люблю деревенские байки. Хочу рассказать одну из них, уже не помню, откуда её знаю. И мне кажется, что не всё в ней выдумка.
Давно дело было, ещё до революции, а в деревне Сарьянке до сих пор помнят. Жил у них мужик, злой, жадный без всякой меры, Никифором звали. Скандалы страсть как любил, держал постоялый двор и трактир при нём. Жёнку свою непосильной работой в могилу свёл, истаяла она как свечка и умерла. Никифор её прямо на смертном одре проклинал: дескать, в расход его ввела и детей аж пятерых наплодила, а сама убралась.
Тяжело ему стало без помощницы, сам по хозяйству управиться не мог, потому и надумал снова жениться. Пошёл к свахе Задёрихе. Та могла хромую или косую замуж выдать, молодку за старика сосватать – мастерица.
Пришёл, значит, к ней Никифор, пряников принёс. Глянула на них сваха, усмехнулась – на речные камушки похожи, уж давно проплесневели и засохли, хорошая хозяйка курам бы не дала.
– Чего явился-то? Поди, жениться хочешь? – спросила. – Тепла от тебя, как от трухлявого пня, а туда же, куда и люди. Одну жену закопал, за другой наладился?
– Ты меня, Задёриха, не задирай. Нужна жена, как без неё. Не управляюсь я.
– Ну да, ну да, – закивала сваха. – Одна кобыла в борозде пала, так ты другую запрячь наладился. Ну, говори, что за кобыла тебе требуется. И ещё. Знаю я тебя, жадину, деньги мне вперёд отдашь, всё до копеечки. Иначе не согласна я тебе жену искать.
– И сколько просишь за свой труд?
– Червонец возьму золотой, – ответила Задёриха.
Плюнул Никифор на порог и убрался восвояси. Виданное ли дело – червонец хамке ни за что отвалить!
Шло время, Никифор одни убытки терпел. Помощника не нанимал, дело у него не ладилось. Пробовал сам свататься, да везде чистый отлуп получал: не шли за него ни вдовые, ни молодухи, ни девицы. Один раз заснул, уж больно уморился, да так крепко, что чан с мясом в уголья сгорел. Убыток-то какой! И в трактире проезжих накормить нечем – три тощих курёнка не в счёт, так быстро их разобрали. Тюфяки стояли без свежей соломы, самовары вскипятить не успевал.
Делать нечего, достал из кубышки червонец и пошёл к Задёрихе. Та червонец приняла и Никифора обнадёжила.
Трудное дело оказалось, однако нашла сваха на дальней лесной заимке вдовую Наталью с тремя детьми. Муж у неё помер, лесником был. И при нём-то на жизнь едва хватало, а без мужа и вовсе прижало. Тут ещё и мерин пал. А на печке трое ребят голодные рты открывают, как галчата в гнезде.
Была у Натальи любимая сестра, Марьюшка. Она как узнала, что к Наталье Никифор сватается, заплакала:
– Не ходи, сестра, за жадину, не губи жизнь себе и малым детушкам.
Да уж куда там, сестрины слёзы никому помехой не были. Наталья её по голове погладила да в обе щеки расцеловала.
– Надо идти, Марьяша, одной мне не прожить, ребят не поднять.
А Марья сама в людях жила, беднее некуда, сестре своей помочь ничем не могла.
Понятно дело, крепко Наталья думала, ведь к своим троим ещё и пятеро мужниных детей прибавится. Но главное – прокормиться смогут, а работы она не боялась.
Окрутились Наталья и Никифор по-быстрому. Ни наряда, ни платка красивого жених ей не подарил, в будничном венчались. Даже батюшка губы поджимал, да не по сану ему было сказать: мол, куда ты, горемычная, встромилась, беги, пока не поздно!
И пошли у Натальи дни вроде застиранного рядна – серые да суровые. Ни свет ни заря, а она уж в коровнике гребёт, доит. Детям и мужу кашу варит. И упрёки терпит – мол, трое её детей едят много. Выслушивала мужа с поклоном, потому что могла сунуть ребятишкам то яичко, то хлеба краюшку, то молока плошку.
Целый день в работе: утром скотину накормит, коров и коз передоит, потом постоялый двор обихаживает. А в трактире тоже дело не ждёт, опара уж поднялась, хлеб печь надо. Петухов ощиплет, варить поставит, и чтобы юшка прозрачной была. Чан картошки, чан телячьего мяса, да квас разлить, да самовары начистить…
Вечером без сил падала. Но покоя не было, Никифор своей мужицкой сласти требовал. Да ещё и шипел злобно на ухо: блюди себя, крикунов нам не надобно. Очень трудно ей приходилось.
Через три месяца поняла Наталья, что затяжелела. Недолго Никифор в неведении был, понял, что жена беременна. Завёл её в овин и как стал по бокам и животу кулачищами охаживать. Криком кричала, да разве ж кто вступится. Так он её, беспамятную, в овине и оставил.
Очнулась Наталья, хрипит, продышаться не может, на губах кровавые пузыри лопаются. Вдруг видит – подходит к ней женщина, платок белый на глаза надвинут, платьишко серое, заплатанное. Сознание у Натальи мутится, голова кружится, слышит она шёпот:
– Вставай, милая, поднимайся, – и смотрит на неё женщина так жалостливо, так ласково. – Пойдём, милая, я проводить тебя пришла.
– Куда? – спрашивает Наталья.
– Домой. Поднимайся, моя хорошая.
У Натальи и болеть всё перестало от такого ласкового голоса. Поднялась она, встала, что за диво? И ноги не дрожат, и крови нет. А женщина ей руку протягивает, пойдем, мол.
И пошла за ней Наталья. Только у порога оглянулась – Матерь Божья, там, на земляном полу, она сама лежит бездыханная, вся в крови.
– Умерла я, да? – спрашивает Наталья у женщины.
– Да, милая, – отвечает ей та.
– Как же детушки мои? – зарыдала Наталья.
– Не оставит Господь сироток, приглядит за ними. Моих не оставляет и твоих не бросит. Идём, дело у нас есть.
Поглядела Наталья назад, а там уж всё туманом затянуто. Взяла женщину за руку, и они пошли.
Схоронил Никифор и вторую жену. Люди видели, что в гробу она черней чугуна лежала, – извёл, значит, изверг. Но никто и слова не сказал, боялись его.
После похорон встретил Никифор Задёриху, та сказала:
– Больше ко мне не ходи, сватать за тебя никого не стану. Я не убивица, бабонек на тот свет отправлять не желаю. Ирод ты окаянный, ни дна тебе, ни покрышки!
Хмыкнул Никифор в кулак:
– Кто ж виноват, что племя ваше бабье такое дурное и ленивое. Ещё и хлипкое – лишний раз жену не поучи. Сам найду бабёнку, к тебе не приду, не боись, – сплюнул под ноги Задёрихе и пошёл себе.
Подходя к своему дому, сваха приметила девицу, та по дороге шла. Даже не шла, плелась еле-еле. Узелок в руках, босая, ноги до мяса сбиты. Поравнялись они, девка хотела что-то спросить, да не смогла. Глаза у неё закатились, так и ухнула с размаху в дорожную пыль. Задёриха испугалась: померла! Наклонилась и увидела, что веки у девицы трепещут, вроде крыльев бабочки. Подхватила её под мышки и волоком к себе домой затащила.
Забросила на лавку, свёрнутую рогожку под голову положила, а потом ромашковым отваром из ложки напоила. Ничего, пила девка и в беспамятстве, даже не поперхнулась.
Очнулась она только под вечер. Задёриха её жидкой кашей покормила, та прямо из миски через край хлебала. Спасибо, говорит, тётенька. Ишь ты, вежливая! Давай её расспрашивать: кто такая, откуда, как зовут.
А то была Марьюшка, сестра Натальина. Выставили её бывшие хозяева, вот и пошла она, горемычная, к сестре, в надежде, что поможет. А пришла к свежей могиле.
– Пойду к Никифору, – сказала. – Замуж за него попрошусь.
– Да ты ума лишилась, девка! – ахнула сваха. – К людоеду этому?
– А племяши мои? – спросила Марьюшка.
– Лучше детей забрать, да по дорогам милостыню просить, чем в кабалу к ироду попасть, – сказала Задёриха. – Двух жён извёл, а ты третьей хочешь быть?
И рассказала Марьюшка, что не тронет её Никифор. Ночью у её постели были покойные сестра Наталья и первая жена Никифора, Анна.
– Вразумили они меня, научили. Покойницам важно, чтобы их детки выросли, не погибли. И я им пособлю. Благодарствуйте, тётенька, пойду я. Торопиться надо, бьёт он детей, со света сжить хочет.
Как медный таз при луне засиял Никифор, когда к нему явилась Марьюшка и предложила помощь по хозяйству. Красивая она была девка, на таких только любоваться. Зажглась в Никифоре похоть, голова закружилась, но виду не подал, постелил свояченице в кухне. Подумал, что не услышит никто, если он к ней ночью придёт. Решил: если Марьюшка добром не согласится, снасильничает, а уж она от позора согласится с ним в церкви обвенчаться.
Скоро затихли и дом, и постоялый двор, и самые отъявленные пропойцы в трактире. Пошёл Никифор в кухню, распаляя себя сладостными картинами. Лавка, где прилегла Марьюшка, у самой двери стояла. Растопырил Никифор руки и пошёл на неё вроде медведя. Девушка вскрикнула, вскочила. Одним прыжком у противоположной стены оказалась. Осклабился Никифор: вот дура-то девка, надо было к двери бежать, если спастись хотела. Теперь уж он своего не упустит.
Шепчет скабрёзные речи, на Марьюшку наступает, а она, как курочка, возле окна мечется. Широко шагнул Никифор, уж руки к ней потянул, чтобы схватить, и вдруг ухнул вниз, в холодный подпол. Лаз был открыт, только тонкий половик его укрывал.
Вся Сарьянка судачила о том, как страшно Никифор окончил свой век. Провалился в подпол, а прямо под лазом бочонок с солониной стоял, об него-то мужик хребет и переломил. Плохой конец ему вышел.
Похоронила его Марьюшка чин по чину, под берёзкой, подальше от могил Натальи и Анны. Только вот крест на могилке Никифора не стоял, всё валился, как подрубленный.
Хозяйство Марьюшка в свои руки прибрала, была она бойкая да быстрая. Ребятишки при ней сделались чистые, румяные, мамкой вскоре назвали. Трактир и постоялый двор процветали, добрая слава шла о Марьюшке.
Только замуж идти отказывалась, от мужиков, как от чертей, шарахалась, прочь гнала. Хотя охотников взять её в жёны было много: и собой хороша, и хозяйка справная. Задёриха к ней много раз приходила, да только Марьюшка стояла на своём.
Детки выросли, все как один удались. Внучков мамке своей названной родили. Была она у них в почёте, у деревенских – в уважении.
Умерла совсем старенькой, на похороны к ней вся Сарьянка пришла. Потому что каждому помочь старалась, и старому, и малому, в особенности вдовым бабонькам. Говорят, на похоронах видели двух пришлых женщин – в серых платьях до земли, в белых платках, на глаза надвинутых. Никто их как знакомых не признал.