Так он писал темно и вяло что романтизмом мы зовем
К 215-летию. О мировоззрении А. С. Пушкина
Видео «К 215-летию Пушкина. Гавриилиада»,
«Но мысль одна его объемлет;
В нём сердце грустное не дремлет…
Его стихи полны… звучат и льются…
Стихи на случай сохранились,
Я их имею; вот они:
«Куда, куда вы удалились
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я стрелой пронзённый,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определённый;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход».
Неужели нужно объяснять обывателям глубочайший философский смысл этих «чепуховых» стихов? Что же, придётся попробовать, потому как приняв к сведению внешние определения в предыдущих строках поэмы, а именно: «полны любовной чепухи» и «в лирическом жару, как Дельвиг, пьяный на пиру» XX строфы и лёгкую иронию следующей за стихами романса XXIII строфы: «Так он писал темно и вяло,
(Что романтизмом мы зовём,
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я; да что нам в том)»
«Красавец в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привёз учёности плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри чёрные до плеч.
Негодованье, сожаленье,
Ко Благу чистая Любовь
И славы сладкое мученье
В нём рано волновали кровь.
Он с Лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнём
Душа воспламенилась в нём;
И Муз возвышенных искусства,
Счастливец он не постыдил;
Он в сердце гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждёт она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его принять оковы,
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их Бессмертная Семья
Неотразимыми Лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир Блаженством одарит.
Он пел Любовь, Любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна,
В пустынях Неба безмятежных,
Богиня Тайн и вздохов нежных.
……………………………………..
Он пел те Дальные Страны,
Где долго в лоно Тишины
Лились его живые слёзы;….
Приведённые строки из VI, VIII – X строф второй главы поэмы говорят нам очень и очень много о Вере самого Пушкина, глубокой Вере в Бога Живаго и в Его Святые Силы.
Так дадим же наконец через два столетия себе труд задуматься над «избранными судьбами, людей священными друзьями», их «Бессмертной Семьёй», что «когда-нибудь озарит нас неотразимыми лучами и одарит Блаженством» наш дольний «мир».
Здесь пред нами в образе юного поэта предстали одновременно любимый преподаватель Царскосельского Лицея А.П.Куницын и его достойный ученик, сам А.С.Пушкин; они здесь оба со своей искренней, чистой, «простодушной, как сон младенца, как мысли девы» праведной Верой в существование бессмертной семьи Богов (или Ангелов).
Что же касается пропущенных нами строк X строфы: «Он пел разлуку и печаль, и нечто и туманну даль, и романтические розы, он пел поблеклый жизни цвет без малого в осьмнадцать лет», то в этом отношении Владимир Ленский ничем не отличался от восемнадцатилетнего Александра Пушкина – приведём в красноречивый пример известное стихотворение 18-летнего поэта:
«Не спрашивай, зачем унылой думой
Среди забав я часто омрачён,
Зачем на всё подъемлю взор угрюмый,
Зачем не мил мне сладкой жизни сон.
Не спрашивай, зачем душой остылой
Я разлюбил весёлую любовь
И никого не называю милой –
Кто раз любил, уж не полюбит вновь;
Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно…» (1817 г.),
Не стоит забывать, что вторую главу «Евгения Онегина» писал 23-летний поэт. Очень жаль, что из беловой рукописи по неизвестным нам причинам были из второй главы при напечатании исключены три строфы X, XI, XII. В сих строфах осуждались поэтом певцы «порочных забав, слепого наслажденья, впечатлений дней своих блажных»… Обращаясь к ним непосредственно в XII строфе Пушкин пишет:
«Несчастные, решите сами,
Какое ваше ремесло;
Пустыми звуками, словами
Вы сеете разврат и зло.
Перед судилищем Паллады
Вам нет венца, вам нет награды,
Но вам дороже, знаю сам,
Слеза с улыбкой пополам.
Вы рождены для славы женской,
Для вас ничтожен суд молвы –
И жаль мне вас… и милы вы,
Не вам чета был гордый Ленский:
Его стихи, конечно, мать
Велела б дочери читать.»
«Ужели там, где всё блистает
Нетленной Славой и Красой,
Где Чистый Пламень пожирает
Несовершенство бытия….
Тоску Любви забуду я.
Любви, но что же за могилой
Переживёт ещё меня?
Во мне бессмертна память милой,
Что без неё душа моя?»
И всё это богатство радостного, исполненного огненной жертвенной Любви Небесного Мира, поэт сознательно противопоставляет официально принятому казённому вероисповеданию, которое всегда было ему чуждо, и это именно о нём он пишет в зачале «Тавриды»:
Ты, сердцу непонятный мрак, (!)
Приют отчаянья слепого,
Ничтожество! Пустой призрак,
Не жажду твоего покрова!
Мечтанья жизни разлюбя,
Счастливых дней не знав от века,
Я всё не верую в тебя,
Ты чуждо мысли человека!
Тебя страшится гордый ум!
И далее. « гордый ум» поэта представляет нам на суд мятущегося «невольным ужасом томимого путника» жизни, «дрожащего, колеблющегося, погружающего взоры в бездну» от страха пред «вечным шумом альпийских ручьёв», струящихся «с Вышины»:
«…………..Пред ним предметы движутся, темнеют,
В нём чувства хладные немеют,
Кругом оплота ищет он,
Всё мчится, меркнет, исчезает…
И хладный обморока сон
На край горы его бросает…»
И когда поэт восклицает:
неужели не ясно, что под «остановленными волнами мятежного потока» он понимает свой народ русский, чей «бег могучий окован» «и обращён в пруд безмолвный и дремучий»…
От несчастной судьбы народных масс, движение общественной жизни и мысли в которых неведомою злою силой остановлено, поэт обращается непосредственно к своей «бурной младой душе, усыплённой дремотой лени»:
«Чей жезл волшебный поразил
Во мне надежду, скорбь и радость?
И душу бурную и младость
Дремотой лени усыпил. »,
и тут мы начинаем понимать, что под « волшебным жезлом», «поразившем» его утробу и самые недра души и остановившем естественное течение народного бытия, Александр Сергеевич подразумевает царский скипетр российского самодержавия, и иудео-христианскую церковь и её волшебный жезл – гибельный оплот рабства, лени, сна и лжи,
и когда поэт обращается с молитвенной просьбой к «Ветрам», прося их «взрыть воды, разрушить гибельный оплот»; когда призывает «Грозу – символ Свободы» «промчаться» над утратившими свободу, находящимися в духовной и бюрократической неволе «водами», неужели не понятно, что и здесь речь идёт снова о Святых Силах Небесных:
. Даже в сказке для детей поэт обращается в лице своего героя королевича Елисея к тем же Силам Небесным – «Языческим» Богам – Луне, Солнцу, и, наконец, невидимому, но пронизывающему пространство подобно Духу Святому – всегда Свободному и потому всё и везде ведающему Ветру:
«Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе,
Не боишься никого,
Кроме Бога Одного,
Аль откажешь мне в ответе?»
….Обращение к Ветру является кульминацией в развитии сюжета «Сказки о мёртвой царевне и семи богатырях». Ветер конечно же отвечает полному чистой святой Любви к прекрасной деве юноше и приводит его к Горе Восхождения и к таинственной пещере, напоминающей языческий дольмен, где на Родовых Столпах ( «на цепях между столбов») «гроб качается хрустальный».
Что символизирует сей прекрасный прозрачный гроб и сон царевны поэт предлагает нам догадаться без его помощи самостоятельно. Об этом между строк он повествовал нам с самого начала поэмы, где зеркальце мачехи-царицы сменилось наливным яблочком черницы и закончилось всё беспробудным сном в хрустальном гробу?
А вокруг той «крутой горы» «страна пустая» «не видать ничьих следов вкруг того пустого места». Королевич Елисей
« о гроб невесты милой…ударился всей силой», «гроб разбился» и влюблённый юноша «на свет из тьмы несёт» оживлённую его Любовью царевну, одурманенную «яблочком, напоённым ядом» изуверной веры…?
Отношение Пушкина к церковным образам не нуждается в комментариях, приведём яркие тому примеры:
«Ты Богоматерь, нет сомненья, Не та, которая красой
Пленила только Дух Святой,
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа,
Родила, не спросясь супруга.
Есть Бог другой земного круга –
Ему послушна красота,
Он Бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, Им утешен я.
Он весь в тебя – Ты Мать Амура,
Ты Богородица моя» (1826 г.)
И ещё:
«Забудь еврейку молодую,
Младенца – бога колыбель,
Постигни прелесть неземную
Постигни радость в Небесах,
Пиши Марию нам другую,
С другим младенцем на руках.» (1828 г.)
И ещё:
«С перегородкою коморки,
Довольно чистенькие норки,
В углу на полке образа,
Под ними вербная лоза
С иссохшей просвирой и свечкой
……………………………………
Две канареечки под печкой» (1824 г.)
И ещё:
«Награда вся дьячков осиплых пенье,
Свечи, старух докучная мольба,
Да чад кадил, да образ под алмазом,
Написанный каким-то богомазом…
Как весело! Завидная судьба!» («Гавриилиада», 1821)
О лицемерии христианского официоза Пушкин всегда был одного и того же мнения, что об архимандрите Фотии:
«Благочестивая жена.
Душою Богу отдана,
А грешною плотию –
Архимандриту Фотию»,
что о секретаре Библейского Общества, директоре Департамента духовных дел:
«Тургенев, верный покровитель
Попов, евреев и скопцов,
Но слишком счастливый гонитель
И езуитов, и глупцов,
И лености моей бесплодной,
Всегда беспечной и свободной,
Подруги благотворных снов!
…………………………………
Душой предавшись наслажденью,
Я сладко, сладко задремал.
Один лишь ты с глубокой ленью
К трудам охоту сочетал;
Один лишь ты, любовник страстный
И Соломирской, и креста,
То ночью прыгаешь с прекрасной,
То проповедуешь Христа.
На свадьбах и в Библейской зале,
Среди веселий и забот,
Роняешь Лунину на бале,
Подъемлешь трепетных сирот;
Нося мучительное бремя
Пустых иль тяжких должностей,
Один лишь ты находишь время
Смеяться лености моей…» (1817 г., после Лицея),
что о Председателе Библейского Общества князе А.Н.Голицыне:
«…Напирайте, Бога ради,
На него со всех сторон.
Не попробовать ли сзади?
Там всего слабее он».
«…Как изумилася поэзия сама,
Когда ты разрешил по милости чудесной
Заветные слова «божественный» «небесный»
И ими назвалась (для рифмы) красота,
Не оскорбляя тем уж Господа Христа»…
Что о попах времени Бориса Годунова. Вот яркие сцены:
А вот оттуда же и слова монаха Варлаама:
Напомним и гениальную сцену с юродивым:
«Юродивый: А у меня копеечка есть. Мальчишка:
Неправда! Ну покажи(вырывает копеечку и убегает).
Юродивый(плачет): Взяли мою копеечку; обижают Николку!
Народ: Царь идёт. (Царь выходит из собора, боярин впереди раздаёт нищим милостыню. Бояре). Юродивый : Борис! Борис! Николку дети обижают.
Царь: Подать ему милостыню. О чём он плачет? Юродивый: Николку дети обижают….
Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
Бояре: Поди прочь, дурак! схватите дурака!
Царь: Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.(Уходит).
Юродивый(ему вслед): Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит».
Русская история повторилась ещё более страшно в 1993 году, когда так называемый «первый президент России» Борис Ельцын расстрелял Парламент своего народа.
Дьякон Андрей Кураев, надо отдать ему должное, опубликовал тогда статью «Богородица не велит», утверждая в ней, что в православной церкви уже не молятся за нечестивого президента. Но прошло время и беззаконная власть с воровскими деньгами всё поставили на своё, «положенное от века» место.
– И вот уже 15 лет «наша церковь» молится своему Господу, поминая убийц вместе с невинно убиенными в «междоусобице». О совершенно очевидной всем и вся противозаконности ельцынского указа не вспоминают, как и о том, что приехавший из Америки через неделю после начала событий патриарх Алексий и ни один из его епископов не счёл для себя возможным и необходимым прийти на помощь своему народу и попытаться остановить кровавое развитие событий.
Не вспоминают и о раздавленном гусеницами танка, приехавшем из Харькова в Москву великомученике Святом Отце Викторе со Святым Крестом вышедшим на встречу безвременной героической смерти.
И такая позиция церкви чаще всего была присуща. Вспомним повесть «Дубровский»:
Так он писал темно и вяло что романтизмом мы зовем
Здравствуйте уважаемые.
Сегодня среда, а значит продолжаем с Вами разбор замечательного произведения Александра Сергеевича Пушкина 🙂
Напомню, что в прошлый раз мы с Вами остановились вот тут вот: http://id77.livejournal.com/1468617.html
Итак, продолжим.
И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: «Буду ей спаситель,
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Все-таки Ленский дурак. Сам себя накрутил, сам себе все разъяснил и сам принял решение. Дурацкое.
Когда б он знал, какая рапа
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла.
Да недогадлива была.
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
«Что с вами?» — Так.— И на крыльцо.
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера открыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
«Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!.
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг. »
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал;
Но только сонным обаяньем
Он позабылся, уж сосед
В безмолвный входит кабинет
И будит Ленского воззваньем:
«Пора вставать: седьмой уж час.
Онегин, верно, ждет уж нас».
Продолжение следует.
Приятного времени суток.
Глава шестая
La, sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nasce una gente a cuil morir non dole.
Petr.[61]
Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Оленька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал спать домой.
Всё успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С своей тяжелой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.
Девицы в комнатах Татьяны
И Ольги все объяты сном.
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну,– Таня говорит,—
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
В долг осушать бутылки три.
Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам впросак
Он попадался, как простак.
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой расчетливо смолчать,
Порой расчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,
Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Кипя враждой нетерпеливой,
Ответа дома ждет поэт;
И вот сосед велеречивый
Привез торжественно ответ.
Теперь ревнивцу то-то праздник!
Он всё боялся, чтоб проказник
Не отшутился как-нибудь,
Уловку выдумав и грудь
Отворотив от пистолета.
Теперь сомненья решены:
Они на мельницу должны
Приехать завтра до рассвета,
Взвести друг на друга курок
И метить в ляжку иль в висок.
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, на часы смотрел,
Махнул рукою напоследок—
И очутился у соседок.
Он думал Оленьку смутить,
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была.
«Зачем вечор так рано скрылись?» —
Был первый Оленькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой.
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он, раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров…
XV. XVI. XVII
И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: «Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Всё это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
XVIII
Когда б он знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла,
Да недогадлива была.
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
«Что с вами?»– «Так».– И на крыльцо.
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера открыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
«Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной.
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг. »
XXIII
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал;
Но только сонным обаяньем
Он позабылся, уж сосед
В безмолвный входит кабинет
И будит Ленского воззваньем:
«Пора вставать: седьмой уж час.
Онегин, верно, ждет уж нас».
Но ошибался он: Евгений
Спал в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж солнце катится высоко,
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит– и видит, что пора
Давно уж ехать со двора.
стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.
Опершись на плотину, Ленский
Давно нетерпеливо ждал;
Меж тем, механик деревенский,
Зарецкий жернов осуждал.
Идет Онегин с извиненьем.
«Но где же,– молвил с изумленьем
Зарецкий,– где ваш секундант?»
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял – не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).
XXVII
«Мой секундант?– сказал Евгений,—
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое;
Хоть человек он неизвестный,
Но уж, конечно, малый честный».
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
«Что ж, начинать?»– «Начнем, пожалуй»,—
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малый
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.
XXVIII
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно.
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
XXXII
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь;
Теперь, как в доме опустелом,
Всё в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.