записки барри линдона о чем
Кинематограф США
Часть первая: «Какими способами Редмонд Барри приобрёл наименование и титул Барри-Линдона».
Ирландия, середина XVIII века. Редмонд Барри простой, неиспорченный деревенский парень живёт в доме овдовевшей матушки. Его первая любовь кузина Нора далека от невинности в обращении с мужчинами. Тем не менее Редмонд мечтает связать с ней своё будущее, пока на горизонте не показывается англичанин капитан Квин. Это человек трусливый, но состоятельный. Родственники Норы должны ему крупную сумму денег и рассчитывают уладить вопрос, выдав Нору замуж за капитана.
Во время обеда по случаю помолвки Норы с капитаном Редмонд прилюдно наносит жениху оскорбление и вызывает его на дуэль. Родня Норы, оказавшись не в состоянии подкупить Редмонда, инсценирует гибель капитана во время поединка. Редмонд должен бежать от правосудия. На лесной дороге его подкарауливают грабители и обчищают до нитки. Молодой человек, оказавшись без гроша за душой, поступает на службу в английскую армию.
Служба Редмонда в армии показана как череда кулачных боёв и сражений, поражающих бессмысленным кровопролитием. Английские солдаты оказываются пушечным мясом на полях Семилетней войны, причины и цели которой по замечанию рассказчика неизвестны никому. Воспользовавшись случаем, Редмонд облачается в форму гонца к прусскому командованию и дезертирует из лагеря. Его путь лежит в сторону нейтральной Голландии.
Вслед за первым нечестным поступком следуют и другие. По дороге Редмонд обольщает немку, муж которой призван в армию. При встрече с прусским капитаном Поцдорфом он выдаёт себя за британского офицера, однако учтивый Поцдорф проницательно догадывается, что перед ним дезертир. Разоблачив его тайну, капитан шантажом вербует Редмонда в ряды прусской армии. Ирландцу ничего не остаётся, как променять красный английский мундир на синий прусский.
Во время сражений Редмонд проявляет отвагу и оказывает помощь контуженному капитану, однако даже при вручении награды полковник отмечает его беспринципность и лень: «Несмотря на все таланты и доблесть, добром ты не закончишь». По окончании войны Поцдорф вызывает своего протеже в Потсдам, чтобы представить его дядюшке руководителю полиции Фридриха Великого. Воспользовавшись шансом вырваться из душного мирка прусских военных, Редмонд из солдата превращается в тайного агента полиции.
Молодого ирландца приставляют следить за соотечественником шпионом, вольнодумцем и шулером, который по заданию австрийской дипломатии колесит по Европе под именем шевалье де Балибари. По плану Поцдорфа, Редмонд должен выдать себя за лакея венгерского происхождения. Шевалье готов принять на веру подложные рекомендации Редмонда, но тот открывает ему истину относительно своей миссии. Заключив союз с Балибари, он становится сначала его лакеем, а потом и компаньоном в шулерских проделках.
После того, как шевалье обыграл принца Тюбингенского, прусский король распорядился выслать назойливого шевалье из пределов Пруссии. Барри заранее предупредил об этом своего покровителя и успешно сыграл его роль перед прусскими офицерами. С тех пор два товарища вместе разъезжали по европейским столицам: шевалье шулерски обыгрывал аристократов, а Барри, будучи искусным фехтовальщиком, на дуэлях принуждал их к погашению задолженности. Однако кочевая жизнь не принесла ему ожидаемого богатства.
Со временем Барри начинает присматриваться к богатым наследницам, рассчитывая связать свою жизнь с одной из них. Его жертвой становится графиня Линдон прекрасная супруга немощного Чарльза Линдона, британского «посланника при некоторых малых дворах Европы». Молодая женщина тяготится жизнью с инвалидом-подагриком, который напоминает больную водянкой старуху. Сэр Чарльз подозревает супругу в неверности, деланная невинность Барри выводит его из себя, и во время объяснения с молодым соперником его жизнь обрывает сердечный приступ. За этой сценой следует чёрный экран с надписью «антракт».
Часть вторая, «содержащая рассказ о превратностях и бедствиях, которые постигли Барри-Линдона»
Через год после кончины сэра Чарльза его вдова сочеталась браком с Редмондом Барри. По этому случаю король разрешил ему принять двойную фамилию Барри-Линдон. Во время свадебной церемонии графиня, по-видимому, была беременна, ибо ещё до конца года у неё родился сын, на ирландский манер наречённый Брайаном. Молодожёны редко видели друг друга, ибо Барри, оставив жену с младенцем в загородной усадьбе, предался беспутной жизни в столице. Хозяйством в усадьбе Линдонов стала заправлять призванная из Ирландии мать Барри.
Однако, по словам рассказчика, судьба распорядилась таким образом, чтобы Барри закончил свою жизнь в одиночестве и нищете. Крайне неодобрительно воспринял «скоропалительный» брак матери сын и наследник сэра Чарльза юный лорд Булингдон. В разговоре с гувернёром преподобным Рантом он заклеймил отчима как «заурядного проходимца». Жгучая ненависть и сословная спесь, которую он испытывал по отношению к «ирландскому выскочке», подогревалась необычайной привязанностью к матери. Барри не видел другого способа «воспитания» пасынка и изменения его к себе отношения, кроме как телесные наказания.
Барри и его мать чувствуют шаткость своего положения: наследником всего состояния графини является лорд Булингдон. Чтобы обеспечить своё будущее, они всеми способами пытаются заполучить для Барри титул баронета или графа. В погоне за этой вечно ускользающей целью Барри растрачивает состояние Линдонов на взятки влиятельным придворным, развлечения для них, скупку произведений искусства. Рассказчик замечает, что те самые качества, которые позволили Барри нажить состояние, привели его к краху.
Проходят годы. Подросший лорд Булингдон в присутствии знатных гостей оскорбил отчима и объявил о том, что покидает дом предков. Между отчимом и пасынком завязалась не подобающая людям их положения потасовка. Дело получило громкую огласку. Вельможи стали сторониться Барри, положив конец его надеждам на приобретение титула и независимость от состояния супруги.
Для Барри наступает час расплаты. Лорд Булингдон прибывает в Касл-Хэктон, чтобы вызвать отчима на поединок за нанесённое ему годы назад оскорбление. По словам молодого человека, сверстники презирают его за неспособность положить конец «свирепой и невежественной тирании обоих Барри» над его семейством. При разговоре с полупьяным отчимом у него дрожит голос, а во время поединка начинается рвота. Несмотря на неловкость и сорванный выстрел, Булингдону удаётся ранить Барри в ногу, которую приходится ампутировать.
Узнав о ранении, мать Барри направляется в дом местного хирурга, чтобы ухаживать за сыном. Там к ним приходит посыльный от лорда Булингдона, предлагая выбор подвергнуться судебному преследованию за неплатёжеспособность либо удалиться за пределы Англии с годовой рентой в 500 гиней. Барри делает выбор в пользу последнего. Голос за кадром сообщает, что они вернулись в Ирландию, а немного погодя Редмонд возобновил на континенте «прежнюю жизнь игрока, но без прежнего успеха».
В последней сцене фильма показано, как в 1789 году Булингдон с матерью в одной из зал дворца разбирают счета. Внимание графини привлекает запрос от «Р. Барри» на выплату ему обещанных 500 гиней. Её взор затуманивается, прежде чем она ставит на записке свою визу: «Г. Линдон». Отныне имена Барри и Линдон пишутся раздельно. Под торжественные аккорды генделевской «Сарабанды» на чёрном экране всплывает текст эпилога:
Отзывы на книгу « Записки Барри Линдона »
Уильям Теккерей умеет так ярко прописать образы своих героев, так продумано и колоритно, что иногда, кажется, что знаком с ними лично. Герои оживают, сходят со страниц романа и живут своей жизнью. И это не удивительно, ведь в 18 веке улицы всех мировых столиц были наводнены такими вот «Барри Линдонами» и автор практически писал с натуры. Гостя у одного из друзей в замке Стритлэм, на севере Англии, Теккерей вычитал в семейной хронике владельцев поместья историю типичного для XVIII века авантюриста, некоего лейтенанта Стони. Этот проходимец свел в могилу одну жену, выбранную за ее богатство, а вторую, леди Стратмор, так обирал и тиранил, что она бежала из дома и возбудила против него судебное дело. Последние двадцать лет жизни этот Стони провел в долговой тюрьме, где и умер так же, как герой Теккерея, которому он послужил прототипом.
Барри Линдон родился на свет около 1742 года, участвовал в Семилетней войне (1756-1763) то под английскими, то под прусскими знаменами. Он блистал при европейских дворах под сомнительным титулом шевалье де Баллибарри, заседал в парламенте и, промотав не одно состояние, закончил свой век в долговой тюрьме уже во время наполеоновских войн.
Это книга с очень интересной сюжетной канвой, написана прекрасным языком и является антибуржуазной сатирой на общество 18 века. Это классика, которую стоит читать.
Современнейшая история, вернее, даже самоучитель игры с Судьбой.
Труднейшая игра, ведь даже если Судьба и улыбается азартному игроку, пытающегося переиграть ее – результат одинаков для всех слоев общества. Выигрыш за Судьбой. Как много наивных простачков пыталось убежать от судьбы, переиграть Судьбу, обмануть, не помогло. Побеждает всегда судьба. Ее трон усеян телами побежденных.
Вот и первый роман Уильяма Теккерея « с благородной ржавчиной старины», история с длинными уже расплывчатыми от времени тенями и такими же глубокими корнями (а печатался он с января 1844 до конца года) именно об игре с Судьбой.
А замысел романа возник у Теккерея в 1841 году, когда он гостил у друзей в замке, на севере Англии. Он вычитал в семейной хронике историю одного авантюриста, типичного авантюриста для XVIII века. И очень увлекся этой идеей. Правда, он боялся, что читатели не поймут его иронию и сатирический подтекст его повествования. Он как бы с восторгом, глубоким убеждением и даже наслаждением описывает все «подвиги» авантюриста Барри Линдона, талантливо маскируя свое собственно отношение к необычайно ловкому, разворотистому и настырному, не знающему преград мошеннику.
Что о нем сказать кратко?
Он участвовал в четырнадцати кровопролитных сражениях. Да, участвовал и был храбрым солдатом.
Дрался на двадцати трех поединках и только однажды был оцарапан шпагою французского учителя фехтования. Да, он не давал спуску обидчикам.
Семнадцати лет он начал самостоятельную жизнь без гроша в кармане.
Он блистал при европейских дворах, заседал в парламенте, промотал за свой век не одно состояние и закончил свой век в долговой тюрьме. Все было именно так. И не так. Это как подойти к этой старинной истории. С какой точки зрения.
Барри Линдон живет и поныне. Барри Линдоны размножаются с удивительной быстротой. Хищников становится все больше и больше. Стада хищников пасутся в наших с современных декорациях. Ничего не изменилось.
Хотя нет, вот реплика от автора.
Да, перевелись на свете джентльмены!
А вот реплика от Барри Линдона.
Рецензия написана в рамках «Игры в классики».
Рецензия на книгу «Записки Барри Линдона»
При общении со злодеями принцип равноценного обмена не действует
«Записки Барри Линдона» Уильям Теккерей
Плохие люди всегда привлекали к себе больше внимания. Про них интересно читать, смотреть, осуждать качая головой. Про хорошего человека много то и не скажешь. Точнее сказать можно и немало, но вот интриги никакой. И дело тут не в том, что каждый хоть раз в жизни на долю секунды, но желал стать плохим. Человеком интересующимся исключительно своими интересами, без ответственности, без оглядки на окружающих. Пока это только в вашей голове, а не в действиях, вы не станете таким человеком. Наш же герой волею судьбы, характера и других космических причин всегда думал исключительно о себе, даже в те редкие минуты, когда в нем просыпалась сентиментальность, все вокруг он превращал в практичный для себя подход. Таким я увидел Барри Линдона.
К книге я подошел с определенным багажом знаний в виде просмотренного очень давно фильма Стэнли Кубрика. Отличного фильма кстати, под заставляющей содрогаться музыки Генделя. Книга была самой первой моей хотелкой на Букмиксе и я прошел немалый путь перед ее прочтением. Опасался я разочарования, пространных описаний, таких характерных для классических произведений на уроках литературы в школе. Мой учитель литературы очень сильно старалась чтоб я ненавидел классику и литературу в целом. У нее не вышло. Спите спокойно, дорогая преподавательница.
В этом романе абсолютно нет тяжеловесности. Легкий, увлекательный слог с долей юмора. Это было восхитительно. Обязательно продолжу знакомство с творчеством Теккерея. Он просто мастер описаний, в произведении минимум диалогов и отсутствие воды в тексте. Написана в стиле рассказа от себя, почти дневникового, с редкими вкраплениями мыслей автора. Получилось невероятно атмосферно. При таком таланте автора необязательно быть обладателем бурной фантазии, все представляется как качественное кино с закадровым голосом. Собственно, Кубрик практически не добавлял своего в фильм. Тут действительно работающий баланс, который держит вас за горло на протяжении всей книги. Прочитать ее можно в кратчайшие сроки.
Наш главный герой предстает перед читателем очаровательным плутом с дерзким характером, свои поступки и проступки объясняет с юмором и с уважением к людям в получении знаний. Хотя к классическому образованию он не испытывал симпатии, в житейском плане, как он сам это называет – натуральная философия, был подкован. Чем он безбожно пользуется. Это тот самый хрестоматийный случай, когда «его энергию да в мирное русло».
Повествование ведет нас по всей его жизни. От рождения и до самого конца. Начинается как комедия, но с каждым неверным жизненным выбором постепенно скатывается в трагедию. Как и жизнь большинства преступников и околоуголовного контингента. Что отличает обычного среднестатистического человека от преступника? Первый соблюдает все нормы, правила и законы, второй же их нарушает. Но что более интригующе, чем отличается обычный преступник от успешного преступника? В голову сразу приходит наиболее очевидные ответы – количество интеллекта, удача/стечение обстоятельств или степень наглости. Смею предположить, что все дело в чувстве меры. Хороший преступник (читай успешный/непойманный/не считающийся в обществе преступником) знает, когда остановиться и где не стоит дожимать. У нашего героя никаких тормозов нет совсем. Он не преступник в юридическом понимании, но он как раз этот околоуголовный элемент, занимающийся эквилибристикой на линии между жизнью по законам и жизнью вне их. Он руководствуется правилами обжоры, живет страстью и желаниями. Несмотря на свой, казалось бы, прагматичный расчет к людям. И как показывают литературные произведения, криминальная хроника, да и жизнь в целом, людей, не знающих меры, жизнь наказывает и делает это максимально больно и жестоко. Так поддерживается равновесие.
У автора здорово получается влюбить в героя, а потом растоптать это. Моральная деградация, показана самыми эффективными мазками. При это этом жизненными и не шокирующими, но уничтожающими персонажа.
После прочтения, подумалось, что ведь и такого человека, существуй он в реальности, можно было выставить героем. И что в истории так зачастую и происходит. Плохой человек, с еще более плохими намерениями, судится обществом по паре поступков, имеющих ценность в исторической перспективе. При этом количество сломленных судеб мало кого волнует.
Читать обязательно. Всем.
Уильям Теккерей «Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим»
Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим
The Luck of Barry Lyndon
Другие названия: The Memoirs of Barry Lyndon, Esq., Written by himself; Barry Lyndon; Мемуары Барри Линдона, эсквайра; Записки Барри Линдона, эсквайра; Карьера Барри Линдона
Язык написания: английский
Перевод на русский: — В.В. Бутузов (Записки Барри Линдона, эсквайра) ; 1857 г. — 1 изд. — В. Ранцов (Мемуары Барри Линдона, эсквайра) ; 1894 г. — 1 изд. — Р. Гальперина (Записки Барри Линдона, Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим) ; 1963 г. — 5 изд.
«Записки Барри Линдона, Эсквайра» — первый роман Уильяма Теккерея. В нем стремительно развивающийся, лаконичный, даже суховатый рассказ очевидца, где изображены события полувека, — рассказ, как две капли воды похожий на подлинные документы XVIII столетия.
Произведение впервые публиковалось частями в журнале «Fraser» с января 1844 г. до конца года.
«Карьера Барри Линдона» — название экранизации, иногда применяется в русскоязычной литературе о творчестве Теккерея.
Ранние публикации переводов на русский:
1). «Записки Барри Линдона, эсквайра»/ [Пер. В. В. Бутузова]//Современник. — Спб., 1857. — Т. 62, Э 3/4. — С. 1-80; Т. 63, Э 5/6. — С. 81-224; Т. 64, Э 7/8. — С. 225-330.
2). «Из записок Барри Линдона»: [Отр. Гл. 1]//Веселье и радость от колыбели и могилы/Сост. о-вом литераторов под ред. бар. Соллогуба: 4 т. и 10ч. — М., 1877. — Ч. 4. — С. 161 — 172.
3). «Из записок Барри Линдона»: [Отр. Гл. 1]//Репертуар веселья, забавы и смеха: 3 т., 10 ч. — М., 1879. Т. 2. — С. 161 — 172.
В произведение входит:
Обозначения: 
циклы 
романы 
повести 
графические произведения 
рассказы и пр.
Записки Барри Линдона
История ирландского авантюриста Редмонда Барри, женившегося на богатой наследнице из высшего света, и его разоблачение – в плутовском романе Уильяма Теккерея. Экранизация Стэнли Кубрика стала одной из самых выразительных костюмных драм мирового кинематографа.
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Записки Барри Линдона предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Мое родословие и моя фамильная хроника. Я одурманен нежной страстью
Так уж повелось с адамовых времен, что, где бы какая ни приключилась напасть, корень зла всегда в женщине. С тех пор как существует наш род (а это и есть, почитай что, с адамовых веков, столь древен, и знатен, и славен дом Барри, как всякий знает), женщины оказывали на его судьбу поистине огромное влияние.
Мне думается, в Европе не сыскать дворянина, который не был бы наслышан о доме Барри из Барриога в Ирландском королевстве, а уж более прославленного имени не найти ни у Гвиллима, ни у д’Озье; и хотя как человек света я знаю цену притязаниям иных выскочек, чье родословье подошло бы лакею, начищающему мне сапоги, и первым готов посмеяться над самохвальством многих моих соотечественников, кои объявляют себя потомками ирландских королей и о вотчине, где впору прокормиться свинье, толкуют, словно это княжеское поместье, — а все же из уважения к истине долгом почитаю сказать, что род мой был самым знатным на всем острове, если не в целом мире, и что владения его, ныне столь ничтожные, — ибо львиную долю их отторгли войны, предательство, мешкотность и расточительство предков, а также их приверженность старой вере и династии, — были некогда необозримы и охватывали многие графства во времена, когда Ирландия была еще благоденствующей страной. И я по праву увенчал бы свой фамильный герб ирландской короной, когда бы множество пустоголовых выскочек не унизили это высокое отличие, присвоив его себе.
Кабы не женщина, вполне возможно, я ныне бы сам носил эту корону. Вы, кажется, удивлены? А ведь что может быть проще! Найдись отважный военачальник, который возглавил бы рать моих соотечественников, вместо скулящих трусов, склонивших выю перед Ричардом II, ирландцы, пожалуй, были бы сейчас свободными людьми; найдись решительный полководец, который дал бы отпор кровавому насильнику Оливеру Кромвелю, мы бы навек избавились от ига англичан. Но ни один Барри не встретил захватчика на поле брани; напротив, мой предок Саймон де Барри передался первому из названных монархов и взял в жены дочь мюнстерского короля, сыновей которого он безжалостно зарубил в бою.
Во времена же Оливера звезда наша закатилась, и ни одному Барри не пришлось уже кликнуть клич против кровавого пивовара. Мы больше не были владетельными князьями, наш злосчастный род уже за век до того утратил фамильное достояние вследствие гнусной измены. Я доподлинно это знаю, так как не раз слышал от матушки, она даже увековечила это событие в шитой цветными шерстями родословной, коей украсила одну из стен нашей желтой барривилльской гостиной.
То самое ирландское поместье, где ныне хозяйничают англичане Линдоны, было некогда нашей родовой вотчиной. Рори Барри из Барриога владел им при Елизавете, а также доброй половиной Мюнстера в придачу. Род Барри и род О’Мэхони исстари враждовали, и вот случилось, что некий английский полковник проходил через владения Барри с вооруженным отрядом в тот самый день, когда О’Мэхони вторглись в наши земли и захватили богатую добычу, угнав наши отары и стада.
Сей молодой англичанин по имени Роджер Линдон, Линден, или Линдейн, был принят семейством Барри со всем радушием, а так как те как раз собирались вторгнуться в земли О’Мэхони, он охотно пришел им на помощь со своими копейщиками и выказал себя испытанным воякой, ибо О’Мэхони были разбиты наголову, тогда как Барри не только вернули свое достояние, но, по свидетельству старой хроники, захватили у неприятеля вдвое больше добра и скота.
Наступали холода, и гостеприимные хозяева уговорили молодого воина у них перезимовать, людей же его расквартировали по хижинам вместе со своими висельниками — по солдату на каждого холопа. Англичане, как им свойственно, по-свински обращались с ирландцами, вследствие чего драки и убийства не утихали, и местные жители поклялись разделаться с чужаками.
Барри-сын (от коего я веду свой род) не меньше ненавидел англичан, чем любой смерд в его поместье, и, когда на предложение убраться восвояси англичане ответили отказом, он сговорился с друзьями вырезать их всех до одного.
И надо же было заговорщикам посвятить в свои планы женщину, наследницу Родерика Барри! Она же, питая склонность к англичанину Линдону, выдала ему сию тайну; проклятый англичанин, упреждая заслуженное возмездие, сам напал на ирландцев, и в этой свалке был убит Фодриг Барри, мой предок, а также сотни его людей. Крест, воздвигнутый на перекрестке Баррикросс у Карригнадихиоула, еще и ныне указывает, где происходила эта чудовищная бойня.
Итак, если б не женская слабость, я по праву рожденья владел бы поместьями, кои достались мне потом единственно в силу моих заслуг, как вы со временем услышите. Но вернемся к моей фамильной хронике.
Батюшка был хорошо известен в избранных кругах как Англии, так и Ирландии под прозванием Лихой Гарри Барри. Как и многие младшие отпрыски благородных семейств, он готовился к профессии адвоката и был приписан к конторе видного стряпчего на Сэквилл-стрит, в Дублине; при своем уме и способностях он, несомненно, преуспел бы на этом поприще, когда бы его светские таланты, пристрастие к мужским потехам, а также исключительные личные достоинства не предначертали ему более славное призвание. Еще будучи писцом у стряпчего, он содержал семь скаковых лошадей, и ни одна охота в поместьях Килдеров и Уиклоу не обходилась без него; это он на своем сером жеребце Эндимионе оспаривал первенство у капитана Пантера на знаменитых скачках, о коих любители вспоминают и по сей день; я заказал картину, увековечивающую это событие, и повесил ее над камином в столовой замка Линдон. Год спустя отец на том же Эндимионе скакал в присутствии его величества блаженной памяти Георга II и был удостоен кубка, а также августейшей похвалы.
Хоть батюшка и был вторым сыном, он без больших хлопот унаследовал фамильное достояние (ныне сведенное к жалкой ренте в четыреста фунтов); ибо старший сын деда Корнелий Барри (прозванный шевалье Борнь [2] вследствие полученного в Германии увечья) остался верен старой религии, которую от века исповедовало наше семейство, и с честью сражался не только под чужими знаменами, но и против его святейшего величества Георга II, участвуя в злополучном Шотландском восстании 45-го года. В дальнейшем мы не раз встретимся с помянутым шевалье.
Что до батюшкина обращения, то этим счастливым событием я обязан моей дорогой матушке мисс Белл Брейди, дочери Юлайсеса Брейди из замка Брейди в графстве Керри, эсквайра и мирового судьи. Мисс Белл слыла в Дублине первой красавицей и щеголихой. Увидев ее в собрании, батюшка влюбился без памяти, но она и слышать не хотела о католике да вдобавок — писце стряпчего; и вот, побуждаемый любовью, драгоценный батюшка, воспользовавшись законами доброго старого времени, присвоил себе права дяди Корнелия и отнял у него родовое имение. Впрочем, не только ясные девичьи глаза совершили это чудо; несколько джентльменов из лучшего общества также способствовали сей благотворной перемене, — я не раз слышал, как матушка рассказывала, смеясь, о торжественном отречении в трактире за доброй выпивкой в присутствии сэра Дика Рингвуда, лорда Бэгуига, капитана Пантера и двух-трех юных городских повес. Лихой Гарри выиграл в тот вечер в фараон триста гиней, а наутро дал требуемые показания против брата; жаль только, что батюшкино обращение посеяло холодок между кровными родственниками и побудило дядюшку Корни примкнуть к бунтовщикам.
Столь пышные похороны завоевали матушке репутацию женщины независимой и светской, и когда она написала своему брату Майклу Брейди, сей достойный джентльмен, нимало не медля, прибыл издалека, чтобы обнять ее и пригласить от имени своей супруги в замок Брейди.
Еще в пору батюшкина жениховства дядюшка Мик и Барри повздорили, как это бывает между мужчинами, и дело у них дошло до крупной размолвки. Когда Барри увез его сестру, Брейди поклялся, что в жизни не простит беглецов; но, приехав в сорок шестом году в Лондон, он снова сдружился с Лихим Гарри, гостил у него в его нарядном доме на Кларджес-стрит, проиграл ему с десяток гиней, разбил при его содействии головы двум-трем ночным сторожам, — эти дорогие воспоминания заронили в сердце добряка особую нежность к Белл и ее сыну, и он принял нас с распростертыми объятиями. Миссис Барри поступила бы, возможно, разумнее, если б сразу открыла родным свои печальные обстоятельства; но, прибыв в раззолоченной коляске, украшенной огромными гербами, она произвела на невестку и на прочих жителей графства впечатление богатой и влиятельной особы.
Некоторое время миссис Барри, как и должно, заправляла всем в замке Брейди. Она командовала слугами и преподала им не один урок лондонской опрятности, в чем они, кстати, весьма нуждались. Что же до «Редмонда-англичанина», как меня здесь называли, то со мной носились, точно с маленьким лордом; ко мне были приставлены лакей и нянька, и честный Мик исправно платил им жалованье, чем отнюдь не баловал собственных слуг, — словом, из кожи лез, чтобы утешить сестру в ее горе. Матушка, со своей стороны, обещала назначить любезному братцу изрядную сумму на свое и сына содержание, как только ее дела будут приведены в порядок. Она также обещала ему перевезти свои щегольские мебели с Кларджес-стрит в замок Брейди, чтобы украсить его покои, имевшие весьма заброшенный вид.
Вскоре, однако, выяснилось, что негодяй домохозяин захватил каждый стол и стул, на какие по праву рассчитывала вдова. Имение, которое мне предстояло унаследовать, прибрали к рукам алчные кредиторы, и единственным источником существования вдовы и ребенка была рента в пятьдесят фунтов, выплачиваемая нам лордом Бэгуигом, которого связывали с покойным какие-то дела по скаковым конюшням. Похвальные намерения матушки отблагодарить брата так и пропали втуне.
Едва лишь открылось, как бедна золовка, миссис Брейди из замка Брейди, не к чести ей будь сказано, перестала заискивать в маменьке, как неизменно делала до сей поры, прогнала со двора лакея и няньку и объявила миссис Барри, что та вольна последовать за ними, как только ей будет благоугодно. Миссис Мик была особа низкого рождения, вульгарного и своекорыстного направления мыслей; а посему вдова по истечении двух-трех лет (за каковое время ей удалось сберечь почти весь свой небольшой доход) согласилась выполнить желание миссис Брейди и заодно поклялась, дав волю справедливому и лишь до поры до времени мудро сдерживаемому гневу, что не переступит порог замка Брейди, доколе жива его хозяйка.
Новое свое жилище матушка обставила с примерной бережливостью и отменным вкусом, и никогда она, невзирая на бедность, не теряла чувства собственного достоинства и уважения всей округи. Да и как можно было не уважать даму, жившую в Лондоне, вхожую в самое изысканное общество столицы и (как она торжественно уверяла) представленную ко двору! Эти преимущества давали ей право, коим, на мой взгляд, злоупотребляют иные уроженцы Ирландии, удостоенные этой чести, — право с презрением глядеть на тех, кто никогда не выезжал за пределы отчизны и не живал в Англии. Так, стоило миссис Брейди показаться в новом туалете, как ее золовка неизменно говаривала: «Бедняжка! Какое у нее может быть представление о настоящем шике!» И хоть ей и льстило, что ее зовут Хорошенькой вдовушкой, еще больше гордилась она прозванием Английской вдовы.
Миссис Брейди не оставалась у нее в долгу: она уверяла, будто покойный Барри был нищий и банкрот; высший свет он якобы видел из-за приставного стола в доме лорда Бэгуига, где его терпели на положении блюдолиза и льстеца. Что же до миссис Барри, то тут госпожа замка Брейди вдавалась в намеки и вовсе оскорбительные. Но стоит ли ворошить старые наветы и повторять сплетни вековой давности? Названные лица жили и враждовали еще в царствование Георга II; добрые или злые, красивые или безобразные, богатые или бедные — все они ныне сравнялись; и разве воскресные газеты и судебная хроника не поставляют нам еженедельно куда более свежую и пряную пищу для пересудов?
Но что бы там ни было раньше, никто не станет отрицать, что, удалившись от света после смерти мужа, миссис Барри жила схимницей и даже тень подозрения не смела ее коснуться. Если Белл Брейди была когда-то самой отчаянной кокеткой во всем Уэксфордском графстве и если добрая половина местных кавалеров лежала у ее ног и каждого она умела обласкать и обнадежить, то Белл Барри вела себя со сдержанным достоинством, граничившим с чопорностью, была сурова и недоступна, что твоя квакерша. Немало женихов, плененных чарами девы, возобновили свои предложения вдове; но миссис Барри отвергла всех искателей, клялась, что намерена жить только ради сына и памяти почившего праведника.
— Нечего сказать, праведник! — негодовала зловредная миссис Брейди. — Такого греховодника, как Гарри Барри, свет не видывал. Да и кто же не знает, что они с Белл жили как кошка с собакой? Если она отказывается выходить замуж, то уж, верно, у нее другой на примете, она, поди, спит и видит, чтобы лорд Бэгуиг овдовел.
Ну, а хоть бы и так, что в том дурного, скажите! Неужто вдова Барри недостойна руки любого английского лорда? И разве не живет в семье предание, что женщине суждено восстановить богатство рода Барри? Если матушка вообразила себя этой женщиной, думается, у нее были на то веские основания; граф (мой крестный) всегда был необычайно к ней внимателен; я и не подозревал, как крепко засела у нее мысль способствовать таким образом моему преуспеянию в свете, пока в пятьдесят седьмом году его светлость не обвенчался с мисс Голдмор, дочерью богатейшего индийского набоба.
Тем временем мы по-прежнему обитали в Барривилле и при наших скудных средствах жили, можно сказать, на барственную ногу. Из тех пяти-шести семейств, что составляли общество Брейдитауна, никто не одевался приличнее бедной вдовы; и хоть матушка так и не сняла траур по своему почившему супругу, однако она тщательно следила, чтобы наряды как можно лучше оттеняли ее природную красоту, и по меньшей мере шесть часов в сутки отдавала на то, чтобы перекраивать, перешивать и отделывать их по последней моде. Она носила самые широкие кринолины и самые изящные фалбалы и ежемесячно получала из Лондона донесения (за печатью лорда Бэгуига) о новинках столичной моды. Цвет лица у нее был столь свежий, что она не нуждалась в румянах, бывших тогда в большом потреблении. Пусть белое остается белым, а розовое — розовым, говорила она мадам Брейди, чей желтый цвет лица не поддавался никакой штукатурке, — судите же, читатель, как обе женщины ненавидели друг друга! Словом, она была так хороша, что дамы во всей округе считали ее образцом, а молодые люди приезжали за десять миль в церковь замка Брейди, чтобы только ее увидеть.
Но если (как и всякая женщина, известная мне лично или по книгам) матушка гордилась своей красотой, то, надо отдать ей должное, еще больше гордилась она сыном и тысячу раз повторяла мне, что другого такого красавчика поискать надо. Разумеется, это дело вкуса. Но когда человеку перевалило за шесть десятков, он может без пристрастия говорить о себе четырнадцати лет, и смею вас уверить, матушка была недалека от истины в своем лестном мнении. Добрая душа любила наряжать меня: в праздники и по воскресеньям я выходил в бархатном кафтанце, на боку меч с серебряным эфесом, золотая подвязка пониже колена — ни дать ни взять молодой лорд. Матушка расшила для меня несколько изящных камзолов, и не было у меня недостатка ни в кружевах для манжет, ни в свежих лентах для волос, и когда мы в воскресенье приходили в церковь, даже завидущая миссис Брейди признавала, что более красивой пары не найти во всем королевстве.
В этих случаях госпожа замка Брейди вознаграждала себя язвительными замечаниями по адресу некоего Тима, моего так называемого камердинера: он провожал нас с матушкой в церковь, неся пухлый молитвенник и трость, одетый в нарядную ливрею одного из наших выездных лакеев с Кларджес-стрит, в которой, по причине кривых ног, выглядел весьма неавантажно. Но при всей своей бедности мы слишком гордились дворянским званием, чтобы, испугавшись чьих-то колкостей, поступиться преимуществами своего ранга, и, шествуя по среднему проходу к нашей скамье, ступали чинно и величественно, точно сама супруга лорда-наместника с наследником. Усевшись на место, матушка отвечала на обычные вопросы священника так громко и с таким достоинством возглашала «аминь», что любо было слушать, а когда она пела псалмы сильным, звучным голосом, поставленным в Лондоне наимоднейшим учителем, то заглушала пение и тех немногих прихожан, которые решались к ней присоединиться. Да и вообще у матушки было до пропасти разнообразных талантов — недаром она считала себя самой красивой, самой одаренной и добродетельной женщиной на свете. Часто-часто в разговоре со мной и соседями она толковала нам о своем смирении и благочестии — да так истово, что даже упрямый скептик вынужден был бы с ней согласиться.
Переехав из замка Брейди в местечко Брейдитаун, мы поселились в весьма неказистом домишке. Однако матушка, не смущаясь этим, окрестила его Барривилль, и мы не жалели усилий, чтобы придать ему блеску. Я уже упоминал о родословной, висевшей в гостиной, которую маменька нарекла желтым салоном, тогда как моя комната называлась розовой спальней, а матушкина — палевой (я словно вижу их перед собой!). К обеду Тим звонил в большой колокол, перед каждым из нас ставили по серебряному кубку, и матушка с правом говорила, что рядом с моим прибором стоит кларет, которым не побрезговал бы любой сквайр. Да так оно и было на самом деле, но только по младости лет мне не разрешалось его отведать: вино помаленьку старилось в графинчике и со временем достигло преклонных лет.
Дядюшка Брейди самолично убедился в этом, когда как-то (невзирая на семейную ссору) явился к нам в Барривилль к обеду и неосмотрительно приложился к графину. Надо было видеть, как он плевался и какие корчил гримасы! А ведь этому честному джентльмену было решительно все равно, что пить и в какой компании. Он ни с кем не гнушался выпить до положения риз, будь то пастор или поп — последнее к крайнему негодованию матушки: как истая синяя нассауитка, она презирала приверженцев старой веры и считала невместным находиться под одной крышей с темным папистом. Что до сквайра, то он не знал таких предубеждений; это был самый покладистый, самый добродушный и ленивый человек, когда-либо живший на свете; спасаясь от своей миссис Брейди, он немало часов проводил у одинокой вдовы. Ко мне он, по его словам, привязался как к собственным сыновьям, и маменька, крепившаяся несколько лет, не устояла и разрешила мне воротиться в замок, хотя сама осталась безоговорочно верна клятве, данной в пику невестке.
В первый же день моего возвращения в замок Брейди и начались, собственно, мои невзгоды. Мастер Мик, мой кузен, девятнадцатилетний верзила (ненавидевший меня всей душой, правда, я платил ему тою же монетой), прошелся за столом над бедностью моей матушки, поощряемый хихиканием всей женской части дома. Когда мы удалились на конюшню, где Мик имел обыкновение выкуривать свою послеобеденную трубку, я, разумеется, не стал ему молчать, и у нас завязалась драка на добрых десять минут; я отчаянно сопротивлялся и даже поставил ему фонарь под левым глазом, а ведь мне было всего-то двенадцать лет. Конечно, Мик вздул меня, но побои в столь нежном возрасте не производят большого впечатления, как я не раз убеждался в многочисленных стычках с оборвышами Брейдитауна, с которыми уже тогда расправлялся весьма успешно. Услышав о моей отваге, дядюшка выразил живейшее удовольствие, а кузина Нора приложила мне к носу оберточную бумагу, смоченную в уксусе. Домой в этот вечер я шел, подкрепившись пинтой кларета и чувствуя себя героем: шутка ли сказать — я десять минут не поддавался Мику.
И хоть любезный братец не изменил своего дурного обращения и не пропускал случая меня отдубасить, это не мешало мне с великим удовольствием проводить время в замке Брейди, пользуясь покровительством моих кузин, — по крайней мере, некоторых, — и добротою дядюшки, всячески меня баловавшего. Он подарил мне жеребенка и стал приучать к верховой езде, брал с собой на охоту с гончими, показывал, как ставить силки и капканы, как бить птицу влет. А со временем я избавился от преследований Мика; из колледжа Святой Троицы воротился мастер Улик, ненавидевший старшего братца, как это нередко бывает в благородных семьях, и взял меня под свое покровительство. И поскольку Улик был выше ростом и сильнее Мика, я, Редмонд-англичанин, как меня называли, чувствовал себя в безопасности, за исключением, впрочем, тех случаев, когда самому Улику приходило в голову меня отодрать, что он и делал всякий раз, как считал нужным.
Не оставалось в небрежении и мое светское воспитание. Обладая от природы разносторонними способностями, я вскоре оставил за флагом большинство окружающих. У меня был верный слух и приятный голос, и матушка не жалела стараний, чтобы развить их; она же учила меня степенно и грациозно выступать в менуэте, заложив этим основу моих будущих успехов в жизни. Более вульгарным танцам я учился (хоть и не стоило бы в том сознаваться) в лакейской, где всегда найдется кто-нибудь умеющий наигрывать на волынке и где никто не превосходил меня в матросском танце и джиге.
Что касается книжных познаний, то я упивался чтением пьес и романов, составляющих важнейшую часть образования изысканного джентльмена, и не пропускал случая купить у книгоноши одну-две баллады, если в кармане у меня имелся пенни. Что же до скучнейшей грамматики, а также греческого, латыни и прочей тарабарщины, то я их терпеть не мог и уже тогда говорил без колебаний, что эта премудрость мне ни к чему.
— Сэр, — сказал я доктору Джонсону во время помянутой встречи (его сопровождал некий мистер Босуэлл, родом из Шотландии, тогда как меня ввел в клуб мой соотечественник мистер Гольдсмит), — сэр, — сказал я в ответ на какую-то его громозвучную греческую тираду, — чем кичиться предо мной своими познаниями, цитируя Аристотеля и Платона, не скажете ли вы, какая лошадь на той неделе придет в Эпсоме первой? И беретесь ли вы пробежать шесть миль без передышки? И попадете ли вы в туза пик десять раз кряду без промаха? Если да, я готов весь день слушать вашего Платона и Аристотеля.
— Да знаете ли вы, кто перед вами? — взъелся на меня джентльмен, говоривший с заметным шотландским акцентом.
— Придержите язык, мистер Босуэлл, — остановил его старый учителишка. — Виноват я сам. Мне не следовало щеголять своими знаниями греческого перед этим джентльменом, и он ответил мне как должно.
— Доктор, — сказал я, посмотрев на него лукаво, — подберите мне рифму к слову Аристотель.
— Портвейн, если угодно, — отозвался, смеясь, мистер Гольдсмит.
И до того, как покинуть кофейню в тот вечер, мы употребили шесть рифм к слову Аристотель. Эта шутка, когда я рассказал о своей встрече у «Уайта» и в «Какаовом Дереве», пошла в ход, и потом только и слышалось: «Человек, тащите сюда одну из рифм капитана Барри к Аристотелю!» Однажды, в «Какаовом Дереве», когда я был уже на взводе, молодой Дик Шеридан назвал меня великим Стагиритом — я и по сей день не уразумел, в чем тут соль. Но я отклонился от своего рассказа — пора нам вернуться домой, в добрую старую Ирландию.
С той поры я немало встречал знаменитостей; но, в тонкости изучив светское обращение, со всеми держался как равный. Быть может, вас удивит, где это я, деревенский сорванец, выросший среди ирландских сквайров и подвластных им арендаторов и конюхов, набрался таких изысканных манер, в чем отдавал мне должное всяк меня знавший? Дело в том, что я обрел первоклассного воспитателя в лице старого лесничего, когда-то служившего французскому королю при Фонтенуа; он-то и обучил меня светским танцам и обычаям, и ему же обязан я умением кое-как изъясняться по-французски, не говоря уже об искусстве владеть рапирой и шпагой. Мальчишкой я исходил с ним немало миль, прилежно слушая его рассказы о французском короле, об Ирландской бригаде, о маршале Саксонском и балетных танцовщицах. Встречал он за границей и моего дядюшку шевалье де Борнь. Словом, это был неисчерпаемый кладезь полезных сведений, коими он втихомолку со мной делился. Я не видел человека, который так искусно удил бы внахлестку, объезжал, лечил или выбирал коня; он учил меня всем мужским потехам, начиная от охоты за птичьими гнездами, и я навек сохраню благодарность Филу Пурселу как лучшему моему наставнику. Была у него слабость — он любил заглянуть в чарочку, но я никогда не видел в том порока; и он терпеть не мог моего кузена Мика, каковой недостаток я так же охотно ему прощал.
С таким учителем, как Фил, я в пятнадцать лет был вполне просвещенным юношей и мог заткнуть за пояс любого из моих кузенов; к тому же и природа, насколько я понимаю, оказалась ко мне щедрее. Некоторые девицы семейства Брейди (как вы вскоре увидите) считали меня неотразимым. На ярмарках и бегах я не раз слышал от хорошеньких девушек, что они не отказались бы от такого кавалера, и все же, по правде сказать, я не пользовался расположением окружающих.
Прежде всего каждый знал, что я гол как сокол, но, возможно, благодаря влиянию матушки я был не менее спесив, чем беден. У меня было обыкновение похваляться своим знатным родом, а также великолепием моих выездов, садов, погребов и слуг, и это — в присутствии людей, как нельзя лучше знавших наши плачевные обстоятельства. Если это были мальчишки и они поднимали меня на смех, я приходил в исступление и лез драться, — меня не раз приносили домой полумертвым. Когда матушка спрашивала о причинах потасовки, мой ответ неизменно гласил: «Я вступился за честь семьи». — «Защищай наше имя кровью своей, Редди, сынок!» — говорила эта праведница, заливаясь слезами; и сама она грудью стала б на его защиту и не постеснялась бы пустить в дело не только язык, но и зубы и ногти.
Когда мне минуло пятнадцать, в окружности на десять миль не было двадцатилетнего парня, с которым я не подрался бы по той или другой причине. Среди прочих двое сынков нашего священника, — мне ли якшаться с этим пищим отродьем! — и между нами разыгралось немало сражений за первенство в Брейдитауне; вспоминается мне и Пат Лурган, сын кузнеца, одержавший надо мной верх в четырех битвах, до того как мы вступили в решающий бой, из которого я вышел победителем; я мог бы назвать и много других доблестных подвигов, но лучше воздержусь: кулачные расправы не слишком достойный предмет для обсуждения в кругу благородных джентльменов и дам.
Однако есть предмет, сударыни, о коем речь пойдет ниже, — он уместен в любом обществе. Вы же день и ночь готовы о нем слушать. Стар и млад, все ваши мечты и думы о нем; красавицы и дурнушки (хотя, сказать по чести, я до пятидесяти лет ни одну женщину не находил уродиной), все вы молитесь этому кумиру; не правда ли, вы разгадали мою загадку? Любовь! Поистине, это слово состоит из сладчайших гласных и согласных нашего языка, и тот или та, что воротит нос от такого чтения, не заслуживает, по-моему, названия человека.
У дядюшки было десятеро детей, которые, как это часто бывает в больших семьях, делились на два лагеря или две партии: одни всегда брали сторону своей мамаши, а другие — дядюшки — в бесконечных стычках между почтенным джентльменом и его дражайшей половиной. Фракцию миссис Брейди возглавлял Мик, старший сын, всячески меня изводивший и видевший в своем папеньке досадную помеху на пути к правам владения; зато Улик, второй по счету, был отцовский любимец, и мастер Мик боялся его как огня. Здесь не стоит перечислять имена всех девиц, в дальнейшем, видит бог, я достаточно от них натерпелся, однако старшая была причиною всех моих ранних злоключений; то была мисс Гонория Брейди, самая хорошенькая в семье (что сестры ее, разумеется, единодушно отрицали).
Она говорила тогда, что ей девятнадцать, хотя на заглавном листке фамильной Библии, который я мог прочитать наравне со всяким (эта книга вместе с двумя другими и доскою для триктрака составляла всю дядюшкину библиотеку), значилось, что она родилась в тридцать седьмом году и была крещена доктором Свифтом, настоятелем собора Св. Патрика в Дублине; и, следственно, в пору, когда мы много бывали вместе, ей исполнилось двадцать три года.
Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что ее нельзя было назвать красавицей; для этого у нее были чересчур пышные формы и слишком большой рот; к тому же она пестрела веснушками, как яйцо куропатки, а волосы ее в лучшем случае напоминали цветом небезызвестный овощ, который подается к отварной говядине. Я часто слышал эти соображения из уст матушки, но не давал им веры, предпочитая видеть в Гонории высшее существо, превосходящее всех других ангелов ее пола.
Всякий знает, что дама, изумляющая нас искусными танцами и пением, достигла такого совершенства благодаря долгой практике в тиши уединения и что романс или менуэт, исполняемый с грациозной легкостью в блестящем собрании, стоил ей немало трудов и усердия где-нибудь вдали от людских глаз; но то же самое можно сказать и о прелестных созданиях, изощренных в искусстве кокетства. Что до Гонории, то она практиковалась в нем неустанно; ей довольно было даже моей малости для проверки своих чар, или сборщика налогов, совершающего очередной обход, или нищего церковного служки, или юного аптекарского ученика из Брейдитауна, я, помнится, даже отколотил его по этой причине. Если он еще жив, приношу ему свои извинения. Бедняга! Разве он виноват, что запутался в сетях той, кого можно было назвать величайшей кокеткой в мире, если бы не ее скромное положение и сельское воспитание.
— Редмонд, как «крыжовник» по-латыни? — спросила Нора, любившая позубоскалить.
— Я знаю, как по-латыни «дура», — увернулся я.
— Как, скажи! — подхватила бойкая мисс Майзи.
— Брысь, хохлатки! — отозвался я с обычной своей находчивостью.
И мы принялись обирать куст, смеясь и болтая в самом беззаботном расположении духа. Но, развлекаясь таким образом, Нора умудрилась поцарапать руку; выступила кровь, Нора вскрикнула, а рука у нее была на диво круглая и белая, я перевязал ее и, кажется, получил разрешение поцеловать; и, хотя это была нескладная здоровенная ручища, я счел оказанную мне милость восхитительной и отправился домой в полном упоении.
В ту пору я был слишком наивен, чтобы скрывать свои чувства; вскоре весь выводок сестер Брейди знал о моей страсти, поздравлял Нору и подшучивал над ее новым вздыхателем.
Трудно вообразить, какие муки ревности я терпел по вине жестокой кокетки. То она обращалась со мной как с ребенком, то как с заправским мужчиною. Стоило в доме объявиться новому гостю, и она меня бросала.
— Рассуди сам, голубчик Редмонд, — внушала она мне, — ведь тебе всего пятнадцать лет и у тебя ни пенни за душой.
Об одном из них расскажу не откладывая, дабы мои читательницы уразумели, что за человек был юный Редмонд Барри, сколько горячности и неукротимого мужества в нем крылось. Вряд ли у кого из нынешних похвальбишек хватит духу совершить подобное, даже для собственного спасения.
В то время все Соединенное Королевство было объято тревогой — опасались французского вторжения. Говорили, что Версаль держит руку Претендента, что неприятель, скорее всего, высадится в Ирландии, и вся знать, все влиятельные люди как в этой, так и в других частях королевства, желая доказать свою преданность, собирали ратников, пеших и конных, дабы должным образом встретить вторгнувшегося врага. Брейдитаун тоже отправил роту для присоединения к Килвангенскому полку, коим командовал мастер Мик. Мастер Улик, со своей стороны, писал нам из колледжа Святой Троицы, что в университете тоже сформирован полк и он удостоен чести служить в нем капралом. До чего же я завидовал обоим, а в особенности ненавистному Мику, глядя, как, затянутый в алый, сверкающий галуном мундир, с лентой на шляпе, он шагает во главе своих молодцов. Этот слабодушный сморчок — капитан, а я — ничто, это я-то, чувствовавший в себе отвагу по меньшей мере герцога Кэмберлендского и знавший, как пойдет ко мне алый мундир! Матушка уверяла, что я слишком молод для военной службы, на самом же деле это она была слишком бедна — стоимость нового обмундирования поглотила бы чуть ли не половину нашего годового дохода, ибо она считала, что сын ее должен явиться в полк, как подобает его рождению, — на кровном скакуне, в безукоризненном мундире, и что дружбу он должен водить с самыми избранными.
Итак, страну лихорадило войной, военная музыка оглашала все три королевства, каждый уважающий себя мужчина спешил явиться ко двору Беллоны, и только я был обречен сидеть дома в своей фризовой куртке и тайком вздыхать о славе. Мастер Мик, то уезжая в полк, то приезжая из полка, привозил с собой все новых сослуживцев. Их щегольские мундиры и бравая выправка ввергали меня в грусть, а замечая, как льнет к ним Нора, я сходил с ума от бешенства. Никому, однако, и в голову не приходило отнести мою печаль за счет молодой леди; все думали, что я тоскую оттого, что мне нельзя идти в солдаты.
Как-то офицеры ополчения давали в Килвангене грандиозный бал; приглашены были, разумеется, все дамы из замка Брейди (надо было видеть этот рой образин, еле умещавшийся в старом рыдване). Я догадывался, какие муки готовит мне Нора, как она всю ночь будет кокетничать с офицерами, и долго отказывался ехать. Однако Нора знала, как меня уломать. Она клялась, что ее укачивает в карете.
— Как же, — плакалась она, — я попаду на бал, если ты не отвезешь меня на Дейзи?
Дейзи была дядюшкина породистая кобыла, и от такого предложения я был не в силах отказаться. Итак, мы благополучно доскакали до Килвангена, и я был горд, как принц, оттого что Нора обещала мне контрданс.
Наконец к утру бал кончился. Наши дамы отбыли в своем неуклюжем тарахтящем рыдване; вот и Дейзи вывели из конюшни, и мисс Нора взобралась на седельную подушку за моей спиной. Я хранил молчание. Но мы и полмили не отъехали от города, как она начала приставать ко мне с утешениями и уговорами, пытаясь рассеять мою угрюмость.
— Ах, Редмонд, голубчик, ночь-то какая холодная, ты наверняка простудишься без шейного платка.
На это сочувственное замечание седельной подушки седло отвечало упорной молчанкой.
— Хорошо ли ты провел время с мисс Кланси, Редмонд? Вы, кажется, всю ночь не расставались?
На что седло только скрипнуло зубами и изо всех сил хлестнуло Дейзи.
— Что ты делаешь, глупенький! Хочешь, чтобы Дейзи стала брыкаться и сбросила меня? Разве ты не знаешь, какая я трусиха?
Говоря это, подушка тихонько обняла седло за талию и даже, может быть, чуть-чуть привлекла к себе.
— Я ненавижу мисс Кланси, и ты это знаешь! — не выдержало седло. — Я только потому пошел с ней танцевать, что у той, на кого я рассчитывал, за всю ночь не нашлось ни минуты свободной!
— Надо было приглашать моих сестер! — ответствовала подушка, разражаясь смехом, в горделивом сознании своего превосходства. — У меня, голубчик, в первые же пять минут расхватали все танцы.
— Так неужто надо было пять раз танцевать с капитаном Квином? — воскликнул я. И вот до чего доводит кокетство! Мне кажется, что у Норы Брейди в ее двадцать три года радостно забилось сердце при мысли, как велика ее власть над простодушным пятнадцатилетним подростком.
Разумеется, она заявила, что капитан Квин нисколько ее не интересует; просто с ним легко танцевать, он занятный собеседник, и притом такой душка в своем военном мундире; и если человек ее приглашает, неужто ему отказать?
— Мне же ты отказала, Нора?
— Вот еще! С тобой я могу танцевать хоть каждый день, — ответила мисс Нора, презрительно вскидывая головку, — да и неудобно танцевать на балу с кузеном, подумают, у меня другого кавалера не нашлось. А кроме того, — продолжала Нора, и это был жестокий, безжалостный выпад, показывавший, как велика ее власть надо мной и как беспощадно она ею пользуется, — а кроме того, Редмонд, капитан Квин — мужчина, а ты — ребенок!
— Погоди, вот я встречусь с ним, — вскричал я, разражаясь проклятием, — тогда увидишь, кто из нас мужчина! Я намерен драться с ним на шпагах или пистолетах, будь он сто раз капитан! Подумаешь, мужчина! Да я готов биться с любым мужчиной, кто бы он ни был! Разве я не взгрел Мика Брейди — и это одиннадцати лет! И разве не поколотил Тома Сулливана, хоть это страх какой верзила и ему все девятнадцать минуло? А помнишь, как попало от меня учителю-шотландцу? О Нора, зачем ты надо мной издеваешься?
Но такой уж стих нашел в ту ночь на Нору, она так и сыпала насмешками: говорила, что капитан Квин показал себя храбрым солдатом, что в Лондоне его знают как человека светского и что сколько бы я, Редмонд, ни хвалился своими победами над учителями и деревенским сбродом, что ни говори, капитан Квин — англичанин, а с англичанином шутки плохи!
Тут она пустилась рассуждать о вторжении и о прочих военных материях: о короле Фридрихе (в те дни он ходил в протестантских героях), о мосье Тюро и его флоте, о мосье Конфлане и его эскадроне, о Менорке, недавно подвергшейся нападению, и о том, где оная, собственно, находится; оба мы сошлись на том, что в Америке, и оба надеялись, что французов там как следует взгреют!
Я вздохнул (я уже начинал оттаивать) и заговорил о том, как мне хочется быть солдатом, на что Нора, как всегда, возразила:
— Этого еще не хватало! Значит, ты собираешься меня покинуть? И куда ты годишься, скажи на милость? Разве что в недомерки-барабанщики!
На что я поклялся, что все равно буду солдатом, а со временем и генералом.
Так, болтая о том о сем, подъехали мы к мосту, который с этого дня получил название «Прыжок Редмонда». То был старый высокий мост, перекинутый через глубокий ручей, бежавший по каменистому ложу. И когда Дейзи с двойным грузом на него ступила, мисс Нора, дав волю своему воображению и все еще импровизируя на военные темы (голову даю на отсечение, что она думала о капитане Квине), — мисс Нора сказала:
— Редмонд, если ты такой герой, скажи, что бы ты стал делать, когда бы, въехав на мост, увидел на том берегу неприятеля?
— Я выхватил бы саблю и проложил бы себе дорогу.
— Ладно, я скажу тебе, что бы я сделал. Бросился бы вместе с Дейзи в реку и переправил вас обеих туда, где вам не грозила бы опасность.
— Да ведь тут футов двадцать глубины! Никогда б ты этого не сделал верхом на Дейзи. Вот у капитана лошадь Черный Джордж! Мне рассказывали, что капитан Кви…
Она так и не кончила: взбешенный назойливым повторением ненавистного имени, я крикнул: «Держись за меня крепче!» — и, пришпорив Дейзи, в мгновение ока махнул с Норой через перила и в глубокий ручей. Почему я это сделал, я и сам не сумел бы сказать, — то ли хотел погибнуть вместе с Норой, то ли совершить поступок, перед которым дрогнул бы даже капитан Квин; а может, я и правда вообразил, что перед нами неприятель, — не знаю; во всяком случае, я прыгнул. Лошадь ушла в воду с головой, Нора безостановочно визжала, и когда мы погрузились в воду, и когда вынырнули на поверхность; я высадил ее на берег в полуобмороке, и здесь нас подобрали дядюшкины люди, прискакавшие на Норины крики. Вернувшись домой, я вскорости слег в горячке, приковавшей меня к постели месяца на полтора. Встал я с одра болезни выросший чуть ли не на голову и еще более, чем когда-либо, влюбленный.
В первые дни моей болезни Нора, предав забвению семейные распри, усердно за мной ухаживала, да и матушка склонна была по-христиански все забыть и простить. Со стороны женщины такого надменного нрава, никогда не прощавшей обиды, было нешуточной жертвой презреть давнюю вражду и оказать мисс Брейди ласковый прием. Шалый мальчишка, я бредил Норой и беспрестанно о ней спрашивал; лекарства принимал лишь из ее рук и угрюмо, исподлобья поглядывал на матушку, которой я был дороже всего на свете и которая ради меня отказалась от справедливых притязаний и подавила в себе естественную ревность.
По мере моей поправки я с грустью замечал, что Норины посещения становятся все реже. «Почему она не приходит?» — спрашивал я сварливо десять раз на дню. Миссис Барри придумывала тысячи благовидных причин, чтобы объяснить это невнимание: то Нора подвернула ногу, то рассердилась на матушку или еще что-нибудь, — лишь бы меня успокоить. А часто добрая душа, не выдержав притворства, убегала к себе выплакаться на свободе, а потом возвращалась с улыбкой на лице, ничем не выдавая своей обиды. Боюсь, я и в самом деле ничего не замечал, а если б и заметил, не придал бы этому значения. Начало возмужания, насколько я могу судить, пора отъявленного себялюбия. Мы охвачены неодолимым желанием расправить крылья и выпорхнуть из родного гнезда, и никакие слезы и мольбы, никакие привязанности не в силах укротить в нас стремление к независимости. В ту пору моей жизни бедной матушке — да вознаградит ее небо — приходилось тяжко страдать, и потом она рассказывала мне, как мучительно ей было видеть, что ее многолетняя забота и преданность забыты ради ничтожной, бессердечной кокетки, которая лишь играла мной, за отсутствием достойнейших поклонников. Ибо, как вскоре выяснилось, не кто иной, как капитан Квин, приехал погостить в замок Брейди за месяц до моего выздоровления и стал ухаживать за Норой по всей форме. Матушка не решалась сообщить мне эту новость, Нора же и подавно от меня таилась; и я только случайно раскрыл их невольный заговор.
Рассказать, каким образом? Плутовка навестила меня как-то, когда я был уже на пути к выздоровлению и мне позволяли сидеть в постели; она была так весела, так милостива и ласкова со мной, что я был на седьмом небе и даже бедную матушку в то блаженное утро осчастливил приветливым словом и нежным поцелуем. Я чувствовал себя отлично и уписал целую курицу, а дядюшке, пришедшему меня проведать, обещал совсем поправиться к тому дню, когда начнется охота на куропаток, и сопровождать его, как обычно.
Приближалось воскресенье, и у меня были на этот день планы, которые я твердо намеревался привести в исполнение, несмотря на запреты врача и матушки, уверявших, что мне ни под каким видом нельзя выходить из дому, так как свежий воздух меня убьет.
Я лежал, блаженно-умиротворенный, и впервые в жизни слагал стихи. Привожу их здесь такими, как написал их юный недоросль, со всеми присущими ему орфографическими ошибками. И хоть эти строки не так изысканны и безупречны, как «Арделия, драгая, я стражду от любви» или «Чуть солнце озарило цветущие луга» и другие лирические излияния моего пера, получившие впоследствии столь широкое признание, однако мне кажется, для скромного пятнадцатилетнего поэта они написаны весьма изрядно.