знаю я что в той стране не будет
Мы теперь уходим понемногу (Есенин)
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь!
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле…
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
Примечания
В рукописи стихотворение озаглавлено «Ровесникам», в Кр. нови и сб.: С. Есенин. Стихи (1920—24), М.—Л., «Круг», 1924. — «Памяти Ширяевца».
Александр Васильевич Ширяевец (наст. фам. Абрамов; 1887—1924) — поэт. «…Я вас полюбил с первого же мной прочитанного стихотворения»,— писал ему Есенин еще 21 января 1915 г., и с той поры его дружеское расположение оставалось неизменным. Хотя Есенин с тех лет считал А. В. Ширяевца участником, как он писал, «нашего народнического движения», их личное знакомство состоялось лишь в 1921 г., в Ташкенте. После переезда А. В. Ширяевца в Москву в 1922 г. и возвращения Есенина из зарубежной поездки их встречи стали более частыми, но в ближайшее окружение Есенина он не вошел. За месяц с небольшим до смерти, 4 апреля 1924 г., А. В. Ширяевец писал одному из своих друзей: «Дня три тому назад на Арбате столкнулся с Есениным. Пошли, конечно, в пивную, слушали гармонистов и отдавались лирическим излияниям. Жизнерадостен, как всегда, хочет на лето ехать в деревню, написал много новых вещей» (Gordon McVay. «Ten Letters of A. V. Shiryaevets» — «Oxford Slavonic Papers». New series. V. XXI. Oxford, 1988, p. 168). А. В. Ширяевец умер 15 мая 1924 г. в Старо-Екатерининской больнице в Москве от менингита. Болезнь была скоротечной, его внезапная кончина потрясла Есенина. Он тяжело переживал утрату, не верил в болезнь, считал даже, что А. В. Ширяевец отравился, участвовал в организации похорон, выступал на поминках. Вместе с П. В. Орешиным и С. А. Клычковым вошел в состав «душеприказчиков по литнаследству» поэта.
Сергей Есенин — Мы теперь уходим понемногу: Стих
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть своей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь.
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве,
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
Анализ стихотворения «Мы теперь уходим понемногу» Есенина
Народный поэт, Сергей Есенин, который большую часть своей жизни посвятил пейзажной лирике, старался научить людей любить Родину так, как любит её он сам. В 1920-ые годы он переживает творческий кризис и обращается к философской лирике. Стихотворение «Мы теперь уходим понемногу» датировано 1924 годом, написано оно было после смерти близкого друга и соратника поэта Александра Ширявцева, которую он тяжело перенёс.
Лирическое произведение — это своего рода подведение итогов неспокойной жизни, размышление о бытии.
Лирический герой в первой строфе упоминает «ту страну», мир усопших, «где тишь и благодать». Он искренне верит, что там каждый обретёт покой, и размышляет и о своём скором конце. Эпитет «бренные» пропитан трагизмом, но в сочетании с просторечием «пожитки» обретает иронический характер. Через эту красивую завуалированную метафору лирический герой пророчит скорый конец, в первую очередь себе.
Следующие три строфы объединены философскими размышлениями о жизни, как заведено в христианстве — перед смертью требуется исповедь. Вот она. Повествование в прошедшем времени нагнетает чувство безысходности и неотвратимости.
Признаётся лирический герой и в том, что слишком много времени уделял разгульному образу жизни, но это сменяется прекрасными образами России, «миром осин», ведь только в них он может найти спасение. А «розовая водь» окрашена в один из любимых есенинских тонов, который относится к ряду цветов христианской иконописи. Жизнь героя была наполнена и «великими думами», «многими песнями». Все эти признаки носят автобиографический характер, анафора «много» как раз этим и обоснована, ведь это понятие столь многогранно.
В заключении лирического героя волнует лишь тот факт, что всего этого он будет лишён в «мире тиши и благодати». Прекрасные эпитеты «нив, златящихся во мгле» и сравнения «лебяжьей шеей рожь» в полной мере передают его скорбь и сожаление об утрате этих красот.
Завершая произведение лейтмотивом «Оттого пред сонмом уходящих/Я всегда испытываю дрожь», автор подчеркивает тоску по уже ушедшим и быстротечности времени.
Это лирическое произведение — одно из последних Сергея Есенина, пропитанное любовью и жизнерадосностью. Всё следующее его творчество — чёрная меланхолия, однако лирика Есенина «жива одной большой любовью — любовью к Родине».
Стихотворение и анализ «Мы теперь уходим понемногу…»
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящим
Я не в силах скрыть своей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь.
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве,
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящим
Я всегда испытываю дрожь.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
Краткое содержание
Лора Венско. Одинокая скамейка
Стихотворение, написанное в 1924 году, стало своеобразным подведением итогов мятежной жизни поэта и размышлением о бренности этого мира. Под «той страной», которая упоминается в первой строфе, автор подразумевает мир усопших и искренне верит, что там царят «тишь и благодать». Рассуждая о том, что каждому в нем уготован покой, поэт упоминает и о своей скорой кончине.
Трагическая тональность первой строфы постепенно ослабевает по мере того, как поэт начинает свое общение с природой. Здесь явно прослеживается желание жить и не готовность расстаться с тем, что так дорого его сердцу. Трогательное обращение к земле, к березовым чащам и осинам убеждает в том, насколько поэт любит жизнь.
В следующих трех строфах философские размышления героя напоминают христианскую исповедь. Усиливает это ощущение и тот момент, что повествование подается в прошедшем времени. Все воспоминания носят автобиографический характер: «Много дум я в тишине продумал, много песен про себя сложил», «Счастлив тем, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве», «Счастлив тем, что я дышал и жил».
Далее поэт снова обращается к природе, грядущее расставание с которой причиняет ему невероятную боль. К нему приходит осознание всей неотвратимости и необратимости смерти, его бросает в дрожь от того, что Там ничего нет, и не может быть: «Знаю я, что в той стране не будет этих нив, златящихся во мгле…» Последние две строки – выражение любви ко всему, чем так дорожит поэт в этой жизни.
Анализ
История создания
Стихотворение Есенин писал в момент постреволюционных потрясений и становления Советской власти. Он был ярым противником большевиков и категорически не принимал их нововведений. В произведениях этого периода наиболее остро проступает его неудовлетворенность, трагическая безысходность и глубокое одиночество.
На это состояние наслоилось известие о безвременной кончине его литературного коллеги, новокрестьянского поэта Александра Ширяевца, который умер от менингита. Молодые люди не были близкими друзьями, но во всем сходились во взглядах. Есенин, узнавший о кончине Александра, был потрясен. Все эмоции, раздиравшие поэта, вылились в строки этого стихотворения, которое получилось похожим на эпитафию. Потеря товарища привела его к горькой мысли о собственной скорой кончине: «Может быть, и скоро мне в дорогу».
Персонажи и образы
В стихотворении все завязано на лирическом герое, поэтому другие персонажи здесь, как таковые, отсутствуют. Герой, на которого спроецирован образ самого Есенина, передает свои чувства через обращение к природе. Он настолько красиво рисует пейзажи, которые олицетворяют саму жизнь, что становится понятно, почему его так страшит неизбежность смерти. Описывая свое состояние, автор делится самым сокровенным, и, обнажая душу, не боится выглядеть трусом перед лицом неизвестности.
Композиция
В данном стихотворении линейная экспозиция, состоит оно из семи строф. По содержанию его условно можно поделить на несколько частей, каждая из которых передает свое настроение.
В самом начале идет размышление о неизбежности смерти. Наступает момент, когда все оказываются там, «где тишь и благодать». Следующая часть демонстрирует любовь героя к жизни, людям, родной природе. Нахлынувшие воспоминания становятся, своего рода, отчетом перед Богом и самим собой. Их сменяет чувство страха перед неизвестностью и приближающейся кончиной. Грусть достигает высшего предела и, внезапно, сменяется надеждой. В конце автор признается в любви самой жизни и всем тем, кто дорог его сердцу.
Вышеупомянутая смена настроений в пределах одного произведения затрудняет определить его жанровую принадлежность. Здесь лирика граничит с философией, а романтическая обреченность соседствует с элементами реализма. Напевность делает его родственным балладе. Следовательно, не будет большой ошибкой отнести это стихотворение к философской лирике, по жанру – к балладе. Литературное течение – имажинизм, чрезвычайно популярное у творцов Серебряного века.
Размер и средства художественной выразительности
Стихотворение написано пятистопным хореем с перекрестной рифмой (АВАВ). Точная рифмовка в некоторых местах чередуется с неточной, что также является отличительным признаком поэзии Серебряного века.
Очень талантливо и уместно использованы автором художественные средства. Метафоры: «не звенит лебяжьей шеей рожь», «нив, златящихся во мгле», «цветут там чащи». Эпитеты: «бренные пожитки», «на земле угрюмой», «розовая водь». Иносказания при упоминании о загробном мире: «в ту страну, где тишь и благодать». Олицетворения: «…осинам, что… загляделись в розовую водь». Аллитерации построены на повторяющихся шипящих звуках: «…лебяЖьей Шеей роЖь». Все приемы направлены на передачу внутреннего состояния автора, что в полной мере достигается в этом стихотворении.
Проблематика и основная идея произведения
Уже в середине 1923 года в произведениях Есенина стала настойчиво звучать тема приближающегося ухода. Что это было: усталость от жизни или внутреннее предвидение, доподлинно неизвестно. Пессимизм поэта все чаще выражался словами, что молодость уже позади, как и все лучшее, что было в его жизни. В будущем поэт так же не видел для себя ничего положительного.
В стихотворении «Мы теперь уходим…» звучит та же самая тональность. Оно посвящено страху человека перед черной пропастью, именуемой смертью. В нем автор делает попытку преодолеть свои суеверные мысли и рассказать о том, как дорога ему жизнь. Также звучит тема любви к родине, свойственная всему творчеству поэта, которая выражается в нежном обращении к пейзажам, любовании безбрежными золотыми нивами.
Несмотря на общий депрессивный фон, стихотворение все-таки посвящено жизни, которую нужно проживать здесь и сейчас. Человек должен ценить каждую секунду, радоваться каждому мгновению, пока он находится в этом прекрасном и удивительном мире.
Стихотворения 1924 года / Стихотворения
Годы молодые с забубенной славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,
Были синие глаза, да теперь поблекли.
Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.
Руки вытяну — и вот слушаю на ощупь:
Едем. кони. сани. снег. проезжаем рощу.
«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».
А ямщик в ответ одно: «По такой метели
Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».
«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.
Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.
Вдруг толчок. и из саней прямо на сугроб я.
Встал и вижу: что за черт — вместо бойкой тройки.
Забинтованный лежу на больничной койке.
И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать модрою повязкой.
На лице часов в усы закрутились стрелки.
Наклонились надо мной сонные сиделки.
Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,
Отравил ты сам себя горькою отравой.
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Этой грусти теперь не рассыпать
Звонким смехом далеких лет.
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
Для меня было все тогда новым,
Много в сердце теснилось чувств,
А теперь даже нежное слово
Горьким плодом срывается с уст.
И знакомые взору просторы
Уж не так под луной хороши.
Буераки. пеньки. косогоры
Обпечалили русскую ширь.
Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая, серая гладь.
Это все мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.
Покосившаяся избенка,
Плач овцы, и вдали на ветру
Машет тощим хвостом лошаденка,
Заглядевшись в неласковый пруд.
Это все, что зовем мы родиной,
Это все, отчего на ней
Пьют и плачут в одно с непогодиной,
Дожидаясь улыбчивых дней.
Потому никому не рассыпать
Эту грусть смехом ранних лет.
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь.
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.
Но эти милые забавы
Не затемнили образ твой,
И в бронзе выкованной славы
Трясешь ты гордой головой.
А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.
Но, обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь.
Чтоб и мое степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.
До сегодня еще мне снится
Наше поле, луга и лес,
Принакрытые сереньким ситцем
Этих северных бедных небес.
Восхищаться уж я не умею
И пропасть не хотел бы в глуши,
Но, наверно, навеки имею
Нежность грустную русской души.
Полюбил я седых журавлей
С их курлыканьем в тощие дали,
Потому что в просторах полей
Они сытных хлебов не видали.
Только видели березь да цветь,
Да ракитник, кривой и безлистый,
Да разбойные слышали свисты,
От которых легко умереть.
Как бы я и хотел не любить,
Все равно не могу научиться,
И под этим дешевеньким ситцем
Ты мила мне, родимая выть.
Потому так и днями недавними
Уж не юные веют года.
Низкий дом с голубыми ставнями,
Не забыть мне тебя никогда.
Снова выплыли годы из мрака
И шумят, как ромашковый луг.
Мне припомнилась нынче собака,
Что была моей юности друг.
Нынче юность моя отшумела,
Как подгнивший под окнами клен,
Но припомнил я девушку в белом,
Для которой был пес почтальон.
Не у всякого есть свой близкий,
Но она мне как песня была,
Потому что мои записки
Из ошейника пса не брала.
Никогда она их не читала,
И мой почерк ей был незнаком,
Но о чем-то подолгу мечтала
У калины за желтым прудом.
Я страдал. Я хотел ответа.
Не дождался. уехал. И вот
Через годы. известным поэтом
Снова здесь, у родимых ворот.
Та собака давно околела,
Но в ту ж масть, что с отливом в синь,
С лаем ливисто ошалелым
Меня встрел молодой ее сын.
Мать честная! И как же схожи!
Снова выплыла боль души.
С этой болью я будто моложе,
И хоть снова записки пиши.
Рад послушать я песню былую,
Но не лай ты! Не лай! Не лай!
Хочешь, пес, я тебя поцелую
За пробуженный в сердце май?
Поцелую, прижмусь к тебе телом
И, как друга, введу тебя в дом.
Да, мне нравилась девушка в белом,
Но теперь я люблю в голубом.
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер в даль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком.
Скажите так. что роща золотая
Отговорила милым языком.
x x x
(Из цикла «Персидские мотивы»)
Сам чайханщик с круглыми плечами,
Чтобы славилась пред русским чайхана,
Угощает меня красным чаем
Вместо крепкой водки и вина.
Угощай, хозяин, да не очень.
Много роз цветет в твоем саду.
Незадаром мне мигнули очи,
Приоткинув черную чадру.
Мы в России девушек весенних
На цепи не держим, как собак,
Поцелуям учимся без денег,
Без кинжальных хитростей и драк.
Ну, а этой за движенья стана,
Что лицом похожа на зарю,
Подарю я шаль из Хороссана
И ковер ширазский подарю.
Наливай, хозяин, крепче чаю,
Я тебе вовеки не солгу.
За себя я нынче отвечаю,
За тебя ответить не могу.
И на дверь ты взглядывай не очень,
Все равно калитка есть в саду.
Незадаром мне мигнули очи,
Приоткинув черную чадру.
x x x
(Из цикла «Персидские мотивы»)
Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»?
Я спросил сегодня у менялы
Легче ветра, тише Ванских струй,
Как назвать мне для прекрасной Лалы
Слово ласковое «поцелуй»?
И еще спросил я у менялы,
В сердце робость глубже притая,
Как сказать мне для прекрасной Лалы,
Как сказать ей, что она «моя»?
И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят.
Поцелуй названья не имеет,
Поцелуй не надпись на гробах.
Красной розой поцелуи веют,
Лепестками тая на губах.
От любви не требуют поруки,
С нею знают радость и беду.
«Ты — моя» сказать лишь могут руки,
Что срывали черную чадру.
x x x
(Из цикла «Персидские мотивы»)
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому, что я с севера, что ли.
Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим догадайся.
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
x x x
(Из цикла «Персидские мотивы»)
Ты сказала, что Саади
Целовал лишь только в грудь.
Подожди ты, бога ради,
Обучусь когда-нибудь!
Ты пропела: «За Евфратом
Розы лучше смертных дев».
Если был бы я богатым,
То другой сложил напев.
И не мучь меня заветом,
У меня заветов нет.
Коль родился я поэтом,
То целуюсь, как поэт.
x x x
(Из цикла «Персидские мотивы»)
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шелк туда и хну.
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть.
У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Разве ты не хочешь, персиянка,
Увидать далекий синий край?
Я давно ищу в судьбе покоя,
И хоть прошлой жизни не кляну,
Расскажи мне что-нибудь такое
Про твою веселую страну.
Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал.
x x x
(Из цикла «Персидские мотивы»)
Свет вечерний шафранного края,
Тихо розы бегут по полям.
Спой мне песню, моя дорогая,
Ту, которую пел Хаям.
Тихо розы бегут по полям.
Лунным светом Шираз осиянен,
Кружит звезд мотыльковый рой.
Мне не нравится, что персияне
Держат женщин и дев под чадрой.
Лунным светом Шираз осиянен.
Иль они от тепла застыли,
Закрывая телесную медь?
Или, чтобы их больше любили,
Не желают лицом загореть,
Закрывая телесную медь?
Дорогая, с чадрой не дружись,
Заучи эту заповедь вкратце,
Ведь и так коротка наша жизнь,
Мало счастьем дано любоваться.
Заучи эту заповедь вкратце.
Даже все некрасивое в роке
Осеняет своя благодать.
Потому и прекрасные щеки
Перед миром грешно закрывать,
Коль дала их природа-мать.
Тихо розы бегут по полям.
Сердцу снится страна другая.
Я спою тебе сам, дорогая,
То, что сроду не пел Хаям.
Тихо розы бегут по полям.
Цветы на подоконнике,
Цветы, цветы.
Играют на гармонике,
Ведь слышишь ты?
Играют на гармонике,
Ну что же в том?
Мне нравятся две родинки
На лбу крутом.
Ведь ты такая нежная,
А я так груб.
Целую так небрежно
Калину губ.
Куда ты рвешься, шалая?
Побудь, побудь.
Постой, душа усталая,
Забудь, забудь.
Она такая дурочка,
Как те и та.
Вот потому Снегурочка
Всегда мечта.
Мы рифмы старые
Раз сорок повторим.
Пускать сумеем
Гоголя и дым.
Но все же были мы
Всегда одни.
Мой милый друг,
Не сетуй, не кляни!
Но крепко вцапались
Мы в нищую суму.
Валерий Яклевич!
Мир праху твоему!
Цветы мне говорят прощай,
Головками кивая низко.
Ты больше не увидишь близко
Родное поле, отчий край.
Любимые! Ну что ж, ну что ж!
Я видел вас и видел землю,
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю.
Весенний вечер Синий час.
Ну как же не любить мне вас,
Как не любить мне вас, цветы?
Я с вами выпил бы на «ты».
Шуми, левкой и резеда.
С моей душой стряслась беда.
С душой моей стряслась беда.
Шуми, левкой и резеда.
Ах, колокольчик! твой ли пыл
Мне в душу песней позвонил
И рассказал, что васильки
Очей любимых далеки.
Не пой! не пой мне! Пощади.
И так огонь горит в груди.
Она пришла, как к рифме «вновь»
Неразлучимая любовь.
Цветы мои! не всякий мог
Узнать, что сердцем я продрог,
Не всякий этот холод в нем
Мог растопить своим огнем,
Не всякий, длани кто простер,
Поймать сумеет долю злую.
Как бабочка — я на костер
Лечу и огненность целую.
Я не люблю цветы с кустов,
Не называю их цветами.
Хоть прикасаюсь к ним устами,
Но не найду к ним нежных слов.
Я только тот люблю цветок,
Который врос корнями в землю,
Его люблю я и приемлю,
Как северный наш василек.
И на рябине есть цветы,
Цветы — предшественники ягод,
Они на землю градом лягут,
Багрец свергая с высоты.
Они не те, что на земле.
Цветы рябин другое дело.
Они как жизнь, как наше тело,
Делимое в предвечной мгле.
Любовь моя! прости, прости.
Ничто не обошел я мимо.
Но мне милее на пути,
Что для меня неповторимо.
Цветы, скажите мне прощай,
Головками кивая низко,
Что не увидеть больше близко
Ее лицо, любимый край.
Ну что ж! пускай не увидать!
Я поражен другим цветеньем
И потому словесным пеньем
Земную буду славить гладь.
А люди разве не цветы?
О милая, почувствуй ты,
Здесь не пустынные слова.
Как стебель тулово качая,
А эта разве голова
Тебе не роза золотая?
Цветы людей и в солнь и в стыть
Умеют ползать и ходить.
Я видел, как цветы ходили,
И сердцем стал с тех пор добрей,
Когда узнал, что в этом мире
То дело было в октябре.
Цветы сражалися друг с другом,
И красный цвет был всех бойчей.
Их больше падало под вьюгой,
Но все же мощностью упругой
Они сразили палачей.
Мне страшно жаль
Те красные цветы, что пали.
Головку розы режет сталь,
Но все же не боюсь я стали.
Цветы ходячие земли!
Они и сталь сразят почище,
Из стали пустят корабли,
Из стали сделают жилища.
И потому, что я постиг,
Что мир мне не монашья схима,
Я ласково влагаю в стих,
Что все на свете повторимо.
И потому, что я пою,
Пою и вовсе не впустую,
Я милой голову мою
Отдам, как розу золотую.
Корабли плывут
В Константинополь.
Поезда уходят на Москву.
От людского шума ль
Иль от скопа ль
Каждый день я чувствую
Тоску.
Далеко я,
Далеко заброшен,
Даже ближе
Кажется луна.
Пригоршиями водяных горошин
Плещет черноморская
Волна.
Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
Может быть, из Гавра
Иль Марселя
Приплывет
Луиза иль Жаннет,
О которых помню я
Доселе,
Но которых
Вовсе — нет.
Запах моря в привкус
Дымно-горький,
Может быть,
Мисс Метчел
Или Клод
Обо мне вспомянут
В Нью-Йорке,
Прочитав сей вещи перевод.
Все мы ищем
В этом мире буром
Нас зовущие
Незримые следы.
Не с того ль,
Как лампы с абажуром,
Светятся медузы из воды?
Оттого
При встрече иностранки
Я под скрипы
Шхун и кораблей
Слышу голос
Плачущей шарманки
Иль далекий
Окрик журавлей.
Не она ли это?
Не она ли?
Ну да разве в жизни
Разберешь?
Если вот сейчас ее
Догнали
И умчали
Брюки клеш.
Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
Пограничник не боится
Быстри.
Не уйдет подмеченный им
Враг,
Оттого так часто
Слышен выстрел
На морских, соленых
Берегах.
Но живуч враг,
Как ни вздынь его,
Потому синеет
Весь Батум.
Даже море кажется мне
Индиго
Под бульварный
Смех и шум.
А сменяться есть чему
Причина.
Ведь не так уж много
В мире див.
Ходит полоумный
Старичина,
Петуха на темень посадив.
Сам смеясь,
Я вновь иду на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.