зощенко война о чем
5 трагических фактов о Михаиле Зощенко
Талантливый сатирик, направлявший острие своей иронии против невежества и хамства и заставлявший смеяться весь СССР, в жизни Михаил Зощенко был совсем другим человеком. Еще в молодости он многое пережил, а после — потратил долгие годы, чтобы понять причины своей меланхолии. Мы собрали пять важных фактов, которые помогут вам глубже узнать характер писателя.
Прошел обе мировые войны
Собственно, этим фактом никого не удивишь. Зощенко с эпохой не повезло так же, как и всему его поколению, вот только он никогда не взирал на мир «из-под столика». В 21 год будущий писатель был зачислен прапорщиком в армейскую пехоту и отправлен в распоряжение штаба Киевского военного округа. «В ту войну прапорщики жили в среднем не больше двенадцати дней», — позже напишет он в повести «Перед восходом солнца».
Но Зощенко повезло, в Первой мировой он выжил, однако отравился газом и всю жизнь боролся с последствиями этого отравления, самым серьезным из которых стал порок сердца. Несмотря на проблемы со здоровьем, в 1919 году он служил в действующей части Красной армии, а в начале Великой Отечественной подал заявление об отправке его на фронт. Зощенко отказали, и в первые же дни войны писатель поступил в группу противопожарной обороны.
За три года сменил двенадцать городов и десять профессий
Вернувшись с Первой мировой с тяжелым пороком сердца, Зощенко долго пытался найти себе место в жизни: к физическому труду он уже не был годен, врачи запрещали даже верховую езду, а спокойную работу в конторе ненавидел. Три года, с 1917-го по 1919-й, молодой человек, уже пробовавший себя в качестве писателя, скитался по городам и весям, пытаясь быть полезным стране и народу:
«Я уехал в Архангельск. Потом на Ледовитый океан — в Мезень. Потом вернулся в Петроград. Уехал в Новгород, во Псков. Затем в Смоленскую губернию, в город Красный. Снова вернулся в Петроград. Хандра следовала за мной по пятам. Я был —милиционером, счетоводом, сапожником, инструктором по птицеводству, телефонистом пограничной охраны, агентом уголовного розыска, секретарем суда, делопроизводителем. »
Долгие годы жалел, что позволил любимой женщине выйти замуж за другого
В мемуарах Зощенко есть несколько коротких и теплых воспоминаний о некой Наденьке В. Соседка и ровесница юного Миши, она поначалу была лишь одним из его увлечений. Молодой человек заглядывался на других женщин и не писал ей с фронта. Решив, что тот ее забыл, девушка согласилась выйти замуж за помещика. Однако Надежда всерьез задумалась отказать жениху после возвращения Зощенко. И кто знает, как бы сложилась их судьба, если бы писатель не соврал, что снова срочно отправляется на фронт.
«Это был самый глупый и бестолковый поступок в моей жизни. Я ее очень любил. И эта любовь не прошла до сих пор», — вспоминал он годы спустя.
В 1920 году Михаил Зощенко женился на Вере Кербиц. В этом браке было много измен и предательства, но, несмотря на это, самые страшные годы они пережили вместе.
Подвергся репрессиям и гонениям из-за детского рассказа
Всю Великую Отечественную войну Михаил Зощенко старался быть полезным стране. И когда физические силы отказывали, он делал ставку на литературное творчество: писал антифашистские фельетоны, выступал в печати и по радио, сочинял жизнеутверждающие пьесы, одна из которых, «Под липами Берлина» (написана в соавторстве с Евгением Шварцем), рассказывает о взятии немецкой столицы.
Несмотря на это и власть, и литературная богема забыли обо всех заслугах писателя после того, как он в 1945 году опубликовал рассказ «Приключения обезьяны», расцененный цензорами ЦК ВКП(б) как «пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей». Отныне всем стало хорошо известно «недостойное поведение» Зощенко во время войны. Писателю запретили публиковаться, лишив тем самым средств к существованию.
Мастер смешных рассказов, он написал самую страшную книжку о депрессии
Мы знаем Михаила Зощенко как первоклассного сатирика, а между тем долгие годы он работал над одной небольшой повестью, которую в окончательной редакции назвал «Перед восходом солнца». Отправляясь в эвакуацию из блокадного Ленинграда, писатель забрал все черновики будущего произведения:
«Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог»
Книга стала одновременно и автобиографией писателя, и историей его болезни: Зощенко всю жизнь страдал от тяжелой депрессии. Во многом симптомы, описываемые им в повести, похожи на биполярное расстройство, но установление диагнозов не наша цель. Скажем только, что в этом произведении автор честно и жестко анализирует свое прошлое и искренне пытается установить причины своей меланхолии.
Зощенко: Война
Война
До станции «Кривые Горки» третья рота мигом доехала — экстра. А на станции «Кривые Горки» слух прошел, дескать, не по правилу едем: положено приказом, кто на фронт — денежки вперед за два месяца. Ладно. Отдай денежки. Фунт хлеба и денежки — урожай не урожай.
А тут еще Федюшка Лохматкин — оптик по всем делам:
— Верно, — говорит, — положено это наивысшим начальством.
А с кого требовать? Начальство все впереди, а полуротный Овчинкин — шляпа, и сам не в курсе.
Ладно. Нельзя ехать.
На станцию вышли. Кучками бродят. Торговлишка завязалась кой-какая. Только видят: стоит баба у звонка, веревку держит и очень грустно плачет. Тут же и военный с ружьем на нее наскакивает.
— Прошу, — говорит, — честью, баба, отойди от колокола. Убью на месте — звонить нужно, потому поезд пассажирский…
А Федюшка уже тут. Народ растолкал ручкой.
— Чего, — говорит, — тут такое приключилось?
Баба слезой давится. Баба очень слезой давится.
— Так и так, — говорит, — отряд заградительный лисью шубу… Зачем, мол, тебе, баба, шуба? Это, дескать, спекуляция.
— Не по правилу это… — сказала толпа.
А тут еще с четвертого взвода — Ерш по фамилии.
— Фу ты, — говорит, — братцы, товарищ Федя, да отдадим бабе шубу.
Тут все заговорили очень.
— Живут, — говорят, — одни великолепной жизнью, а другие погибают в мерзости. А шуба — вещь и стоит немалых денег.
— Разойдись, — кричат, — по мере возможности. Зачем этакое немыслимое скопление?
Слово за слово. Это, дескать, не по правилу, товарищи — шуба, пять фунтов масла.
Иные уже и винтовочки схватили, серьезно затворами щелкают, а Ерш и пулемет с лентами выкатил.
Отряд в двенадцать человек — в цепь, и к лесу. Не иначе как окопаются на опушке. Смешно.
А народу все больше да больше. К цейхгаузу повалили. Дверь ружьишком разбили. Добра там видимо-невидимо.
Баба тут взвизгнула очень тонко:
— Вот она лисья шуба, пять фунтов масла.
А у самой каждое слово слезой омыто.
— Не по правилу это, — решили люди, осматривая лисью шубу. — Очень это не по правилу.
А тут вдруг Ерш бочонок в темном углу нашел. Рукой он по бочонку похлопывает, а сам такое:
— Фу ты, братцы, а ведь это же масло.
— Совершеннейшее масло, — сказали люди, выкатывая бочонок из цейхгауза. — Совершеннейшее масло. Одни живут великолепной жизнью, а другие погибают в мерзости.
А Ерш все рукой по бочоночку.
— Именно, — говорит, — великолепное масло. И какая может быть война? И какой государственный масштаб?
Тут все закричали сразу:
— Не нужно денег, если так… Без денег поедем, братцы, — экстра.
А очень великолепно жить в провинции. В столицах полная нехватка хлеба, а, скажем, в Устюге каждый, даже маломочный, огорода изрядный достаток имеет. Да и что с огорода?
Председатель исполкома кур разводит, член тройки тоже кур разводит, доктор Гоглазов — кур, а комендант станции кролиководством занят.
Чудак необыкновенный этот комендант станции. Всегда он на высоте положения. Огороды его уж на версту раскинулись. Кролики у него во множестве плодятся. Мирное ему житье.
Только нынче нехорошая штука с ним вышла. Не удался день. С утра не удался день. С утра свиньи грядку турнепса пожрали. Хорошо, если его свиньи — к жиру, а если, скажем, Ипатовы…
На станцию комендант серьезным пришел. А тут еще барышня с Смитом телеграмму сует, — дескать, срочно и секретной важности.
Телеграмму прочел комендант — телом затрясся.
«…Белогвардейцы и мятежники. Поезд 43… Разоружить. Бочонок масла»…
Гм! Штука… Свиньи турнепс пожрали… Штука.
— Алло, исполком… Срочно и секретной важности… Так, мол, и так и, пожалуйста, соответствующие меры…
«Гм! Штука… Мои — так к жиру, но Ипатовы, как пить дать, Ипатовы».
Комендант станции и председатель исполкома на высоте положения. И к полдню на всех заборах листовки наклеены.
Дивятся очень прохожие. Что ж это, граждане? Листок…
На заборе театральная афиша — столичная труппа «Променад». Великолепные знаменитости.
Пониже корявая бумажка, и на ней: «Настоящая персидская оттоманка за полцены с разрешения жилищной комиссии».
А рядом листок — и крупней крупного:
«Военное положение. Ходить до семи. Жиров полфунта… Белогвардейцы и мятежники»…
Штука! Как же так, граждане? Смешно — до семи. Если, скажем, секретарь исполкома, товарищ Бычков в девять любовное свиданье назначил. Любовная у него интрига с лета-месяца. А он в девять на Урицком мосту. Урицкий мост аж за тюрьму, в конце города. Гм! Смешно — до семи, если доктор Гоглазов… Тьфу ты, бес! А комендант-то, комендант-то как же с огородом? Гм! Штука.
Председатель исполкома Петр Стульба с балкона слова лепит:
— Белогвардейцы и мятежники… Разоружить… Притянуть… Поезд 43… Бочонок масла…
Очень хорошо и длинно говорит председатель исполкома… Лепит — говорит, а сам руку, этак вот, за пояс. Для истории. Иные так за борт или, скажем, смешно даже — в карман, а Петр Стульба — за пояс.
— Позор, — сказал отряд матросов особого назначения и ряды вздвоил.
Котелки за спиной звякнули. Перемигнулись штыки с солнцем.
Напряглись клячонки. Клячонки-то очень напряглись — смотреть жалко. Еще бы — пушка трехдюймовая, пушкино дуло больше лошади.
Пушку эту у вокзала поставили дулом в даль. Клячонок распрягли — нехай пасутся. А сами — в цепь.
Поезд едва до вокзала дошел — закричали как, задвигались матросы.
Дивится очень третья рота. Из теплушек лезет!
А впереди Ерш с четвертого взвода, вьюном вьется и всех подначивает:
Выкатим, братцы, товарищ Федя, пулемет да и, пожалуйста, стрельнем, жажахнем по клешникам.
И стрельнули бы (живут одни великолепной жизнью, а другие погибают в мерзости), да Федюшка тут выступил.
— Совершенно, говорит, — правое дело, товарищи. Можно ли подобное: лисья шуба, пять фунтов масла…
— Как? — подошли ближе матросы, — лисья шуба и масло?
— Да. Лисья шуба, пять фунтов масла.
— Как? — сказал комендант, высовываясь из окна, — пять фунтов масла. Алло, исполком. Срочно и секретной важности…
— Как? — сказал председатель Стульба, вытаскивая руку из-за пояса, — турнепс, пять фунтов масла?
А Федюша — оптик по всем делам — говорит, землю роет. И даст же бог такой словесный дар.
— Шуба, — говорит, — и масло. Можно ли подобное? А революции, мол, все очень даже преданы и даже иностранный капитал идут бить с радостью в сердцах. Бочонок же — будь он проклят — был грех. Однако, государственный масштаб и бочонок масла — смешно.
Тут матросы заговорили.
— Очень, — говорят, — вы великолепно сделали, братишки. Очень даже мы любуемся вами.
А сами-то трех клешников к пушке засылают. Дескать, неловко. Дескать, запрячь клячонок, клячонок-то поскорей запрячь, а пока пушкино дуло в сторону. Уж очень правильное дело — нельзя.
Поговорили еще матросы, звякнули котелками, расправили клеши и — к дому.
А Федюшка гоголем ходит.
Полуротного Овчинкина совсем заслонил.
Прямо-таки забил полуротного Овчинкина.
Овчинкин даже с голосу спал — чай сидит пьет, а Федюшка командует.
— Садись, — кричит, — третья геройская по вагонам. Едем на позицию полячишек бить!
А через три больших станции и с поезда сошли. По целине тут тридцать верст — и позиция.
Кишкой растянулась рота по шоссе. А впереди Овчинкин. Овчинкин компасом покрутит, на карту взглянет и прет без ошибки, что по Невскому.
Вскоре в деревню большую пришли. На ночь по трое в хату расположились. Федюша и Ерш наилучший дом заняли, а с ними и Илья Ильич — ротная интеллигенция.
А в доме том американка жила. Очень прекрасная из себя. Русская, но в прошлом году из Америки вернулась.
Расположились трое, картошку кушают, а Ерш все свою линию ведет.
— И какая, — говорит, — братцы, товарищ Федя, война? И какой государственный масштаб? В лесок бы теперь, в земляночку. А в земляночке — лежишь, куришь…
Но Федюша не слушает — глазом разговаривает с американкой.
Американка рукой по бедрам, Федюша глазом — дескать, хороша, точно хороша. Американка плечиком, — дескать, хороша Маша, да не ваша… Федюша глазом соответствует.
И час не прошел, а Федюша уж, как Хедив-паша, с американкой на печи сидит.
Ерш внизу мелким бесом, а сам Илье Ильичу тихонечко:
— Скалозубая. И какой в ней толк? Зубами, гадина, целует… А уж и сердцегрыз Федюша наш! Но только доведет, достукает его любовь-баба… А тут война. И какая теперь может быть война. В земляночку бы теперь… Свобода…
Вот и господин Илья Ильич — интеллигенция ротная, а как бы сказать, совершенно грустный из себя. А отчего грустный? Война. Человеку жить нужно, а тут война. Несоответствие причин.
— Да, — сказал Илья Ильич. — А ведь и точно плохо.
А главное радости никакой. И почему так? Что такое со мной произошло.
Поднял голову Илья Ильич, смотрит: Федюша с печки вниз спускается.
Радуется Ерш, лицо — улыбка.
— Да. Останусь. Сама американка присоветовала. «Оставайтесь, — говорит, — винтовочки спрячу, вас — в овин до утра, а утром, коли начальство поинтересуется, скажу: ушли».
Американка фонарем светила, Федюша рядом под локоток, а Ерш и ротная интеллигенция сзади.
— Здесь, — засов отодвинула американка. — Сюда заходите. И ни боже мой, покуда не позову.
Очень скверно в лицо пахнуло. А ведь что ж? По доброй воле. Сели у стенки. Гм! Запах. А у Ерша счастье на лице.
— Дальше-то что? — улыбается, — дальше-то, братцы, товарищ Федя, что? Ведь и государственный масштаб теперь к черту… А дальше-то не иначе, как в лес. Дальше-то прямая дорожка в лес. Да только пугаться нечего — прокормимся, как еще прокормимся. А то, скажем, на почтовых… Такой-этакой… с деньгами… сто тысяч… С провизией… и девочка с ним… черная, красивенькая, кудряшечки этакие… Стой-постой! Откуда есть такой? Тут и стукнуть по черепу. И концы в воду. И лошади себе. И повозку себе…
— Плохо, — вдруг испугался Илья Ильич, — это что ж? Выходит, что в разбойники. Опять несоответствие причин. Гм… Дурак Ерш, а сказал каково хорошо: несоответствие причин. Но как все плохо. Даже если и в Питер, сейчас, и то плохо. Здесь в навозе, да и там в навозе, на Малой Охте. На Малой Охте! И почему такое? Мог бы и в городе жить, а живу, черт знает, на Малой Охте. И ведь непременно у ветеринарного фельдшера Цыганкова. Хе-хе. И пустяки, что жизнь дрянь. Жизнь дрянь, но в гадости-то скорее радость найдешь. В грязи-то и всем хоть немножко, хоть чуть-чуть, да приятно. Чужую грязь мы не любим, а от своей — великое наслаждение. Вот знаю, а все плохо. А плохо-то в себе. Особое, может, неважное пищеварение, что ли… Что ж? В разбойники нужно… Хе-хе… прямая дорожка.
— Прямая дорожка в лес, братцы, товарищ Федя, — бормотал Ерш, засыпая. — Говорят, объявилась атаманша-разбойница. Геройской жизни. Грабит, поезда останавливает.
«В разбойники, — думал Илья Ильич, закрывая глаза. — И что меня удержит? Россия… Гм… Может, России-то уже нет, да и русских нет. То есть, конечно, есть, да живут ли они? Может быть, все как я, может быть, у всех — великое «все равно»»…
Под утро заснули трое и видели сны.
Уже и солнце проткнуло все щели в овине, а Ерш спит — раскинулся, лицо — улыбка, сам в золотых полосках, будто зебра.
А Федюша все в щель смотрит. Да только тихо на дворе: куры ходят, вот свинья у самого носа хрюкнула, а больше никого не видать. И что за причина такая?
Ротная интеллигенция тоже в щель — ничего. Ерш проснулся.
— Фу ты, — говорит, — братцы, а ведь кушать-жрать хочется.
Только видит Федя: старуха на крыльцо мотнулась.
— Тс, — цыкает ей Федя, — ты, чертова старуха. Гм… Притча. Не слышит, чертова бабка, сук ей в нос.
Просидели час. Тихо.
Заспалась, должно быть, Маруся-американочка. Еще час просидели. Федюша начал засов ножом ковырять. Ножом отодвинул засов.
— Сейчас, — говорит, — братцы.
И сам по двору тенью.
Только прибегает обратно — глаза круглые и сам не в себе очень:
— Нету, — говорит, — американки. Ушла чертова Маруська. С полуротным с Овчинкиным вовсе ушла. Сама старуха — сук ей в нос — призналась. Дескать, полуротный Овчинкин к вечеру вестового засылал, а к ночи и сам в гости пожаловал. Жрали, — говорит, — очень даже много, и все жирное, и спать легли вместе. А утром полуротный из дому и Маруська с ним. Вовсе ушла чертова Маруська. Что ж теперь? Гроб.
Вышли на двор. Ушла, мать честная, и следов нет.
Посмотрел Федя на солнце, на дорогу посмотрел. И куда ушла? В какую сторону? Без компаса никак нельзя узнать.
— Эх, испортила американка жизнь! Угробила, чертова Маруська. Очень даже грустно сложились обстоятельства.
В окно глянул, а в окне старухин нос.
— Тьфу ты, мерзкая старуха, до чего скверно смотреть.
А тут Ерш, лицо — улыбка.
— Что ж, — говорит, — братцы, товарищ Федя, — судьба. И какая там война? И какой государственный масштаб? В лесок уйдем. Прямая дорожка без компаса.
И трое зашагали в лес.
Бродили в лесу до вечера. А вечером повис над болотом серый туман, и тогда все показалось бесовским наваждением.
Огонь развели веселый, но было невесело. До утра просидели очень даже грустные, а утром дальше пошли.
Прошли немного — верст пять, и вдруг закричал Ерш:
Верно. Вдали негромко звенели бубенцы.
— Едут! — застонал Ерш. — Тащите бревно… Тащите же бревно, сук вам в нос.
Но никто не двигался.
А у Ерша паучьи руки — очень ему трудно из канавы бревно тащить.
Однако, тотчас выволок бревно это и накатил на дорогу.
Били железом по камню лошади, и за поворотом показалась желтая повозка с седоком.
— Стой! — закричал Ерш. — Идем же, братцы, товарищ Федя.
— А-а… — дико закричал седок.
Во весь рост встал. Трясется челюсть. В руке револьвер. Вздрогнули лошади, лес ахнул тихонько.
— Братцы, — тонко закричал Ерш, — так нельзя. Он с револьвером…
И хотел к лесу. Но упал лицом в грязь и затих.
Выстрелил два раза седок. Железом бешено забили лошади, и скрылась желтая повозка.
А на бревне сидел Илья Ильич и тоскливо смотрел на Федюшку. За Федюшкой — красный след. Федюшке трудно ползти.
Вы читали рассказ Война Михаила Зощенко.
Биография Михаила Зощенко
Михаил Михайлович Зощенко родился 10 августа (29 июля по старому стилю) 1894 года в Петербурге. По другим данным, он родился 10 августа (29 июля по старому стилю) 1895 года. Сайт Санкт-Петербургского государственного литературного музея «ХХ век» (Музей-квартира М. Зощенко) указывает дату рождения писателя 9 августа (28 июля по старому стилю) 1894 года.
Его отец был художником, членом Товарищества передвижных художественных выставок, служил при Императорской академии художеств.
Мать писала рассказы и играла на сцене любительского театра.
После смерти отца в декабре 1907 года семья оказалась на грани нищеты.
В 1913 году, по окончании Санкт-Петербургской гимназии, Михаил Зощенко поступил на юридический факультет Петербургского университета, но через год был отчислен из-за неуплаты за обучение.
Сначала он работал контролером на Кавказской железной дороге. Когда началась Первая мировая война, Зощенко добровольцем поступил на военную службу. Был зачислен юнкером рядового состава в Павловское военное училище на правах вольноопределяющегося 1-го разряда; окончив ускоренные курсы, ушел на фронт. Участвовал во многих боях, был ранен, отравлен газами. Награжден за боевые заслуги четырьмя орденами и отчислен в резерв по состоянию здоровья.
За свою жизнь Зощенко сменил более 15 профессий — от сапожника до инструктора по кролиководству и куроводству.
В 1919 году он записался добровольцем в Красную армию и участвовал в боевых действиях под Нарвой и Ямбургом (против отрядов Булак-Балаховича), но был комиссован после очередного рецидива болезни, связанной с отравлением газами в Первую мировую войну.
Вернувшись в Петроград (ныне Санкт-Петербург), Зощенко устроился на работу в уголовный розыск. Одновременно он занимался в творческой студии, организованной при издательстве «Всемирная литература», которой руководил Корней Чуковский. Кроме прозы, во время учебы Зощенко написал статьи о творчестве Александра Блока, Владимира Маяковского, Тэффи и др. В студии он познакомился с писателями Валентином Кавериным, Всеволодом Ивановым, Львом Лунцем, Константином Фединым, Елизаветой Полонской, которые в 1921 году объединились в литературную группу «Серапионовы братья». В группу вступил и Зощенко.
В 1920-1921 годах Зощенко написал рассказы «Любовь», «Война», «Старуха Врангель», «Рыбья самка», которые впоследствии были напечатаны.
Переход Зощенко к профессиональной литературной деятельности был ознаменован выходом в издательстве «Эрато» книги «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» (1921-1922).
К середине 1920-х годов Зощенко стал одним из самых популярных писателей. Его рассказы «Баня», «Аристократка», «История болезни», которые он часто сам читал перед многочисленными аудиториями, были известны и любимы во всех слоях общества.
С 1922 года по 1946 год его книги выдержали около 100 изданий, включая собрание сочинений в шести томах (1928-1932).
С 1923 года писатель начал сотрудничать с сатирическими изданиями. Зощенко публиковал свои рассказы и фельетоны в журналах «Дрезина» (под псевдонимом «Назар Синебрюхов»), «Красный ворон», «Красный журнал для всех», «Огонек». Он стал постоянным автором сатирических журналов «Бузотер», «Смехач» и «Бегемот».
В 1929 году Зощенко издал книгу «Письма к писателю» — своеобразное социологическое исследование, которое составили несколько десятков писем из читателей и его комментарий к ним.
В 1930-х годах в составе группы советских писателей он совершил поездку по Беломорканалу, организованную в пропагандистских целях, которая произвела на него угнетающее впечатление. После этой поездки написал «Историю одной жизни» (1934) о перевоспитании в лагерях преступников.
Попыткой избавиться от угнетенного состояния стало своеобразное психологическое исследование — повесть «Возвращенная молодость» (1933). Книга вызвала заинтересованную реакцию в научной среде — она обсуждалась на академических собраниях, рецензировалась в научных изданиях.
Как продолжение «Возвращенной молодости» был задуман сборник рассказов «Голубая книга» (1935). Рассказы о современности перемежались в нем рассказами, действие которых происходит в прошлом. Книга была не понята широкой публикой и вызвала разгромные отзывы. Зощенко фактически было запрещено печатать произведения, выходящие за рамки «положительной сатиры». Несмотря на высокую писательскую активность (заказные фельетоны, пьесы, киносценарии), подлинный талант Зощенко проявлялся только в рассказах для детей, которые он писал для журналов «Чиж» и «Еж».
В 1930-х-1940-х годах Зощенко написал около двух десятков пьес. Среди них — «Уважаемый товарищ» (1930), «Преступление и наказание» (1933), «Опавшие листья» (1941), «Под липами Берлина» (совместно с Евгением Шварцем, 1941), «Солдатское счастье» и другие, а также повести «Черный принц», «Керенский», «Шестая повесть Белкина», «Тарас Шевченко».
Летом 1941 года сразу после начала Великой Отечественной войны (1941-1945) писатель подал заявление на добровольное вступление в армию, но получил отказ из-за болезни сердца. Зощенко был эвакуирован в Алма-Ату, где прожил до 1943 года, работая в сценарном отделе «Мосфильма».
В 1943 году Зощенко переехал в Москву и стал работать в журнале «Крокодил». В том же году журнал «Октябрь» начал печатать главы повести «Перед восходом солнца», которую писатель считал главной в своей жизни.
Повесть привела в ярость Сталина, после чего ее печать была приостановлена. С предъявленными обвинениями писатель не согласился и написал Сталину письмо, на которое не получил прямого ответа, а на Зощенко обрушился шквал критической брани. Писатель оказался на грани нищеты — его вывели из коллегии журнала «Крокодил», он лишился продуктового пайка.
Неожиданно для самого Зощенко в 1946 году журнал «Звезда», не поставив автора в известность, напечатал его рассказ «Приключения обезьяны».
Произведение, в котором был усмотрен намек на то, что в советской стране обезьяны живут лучше, чем люди, стало поводом для принятия в августе 1946 года постановления ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», критиковавшего Михаила Зощенко и Анну Ахматову. На писательском собрании Зощенко заявил, что честь офицера и писателя не позволяет ему смириться с тем, что в постановлении ЦК его называют «трусом» и «подонком литературы». Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей.
Зощенко с семьей голодал. За доплату он обменял свою квартиру в писательском доме на меньшую. От голода у него опухали ноги, но он продолжал работать.
В 1947 году Зощенко написал цикл партизанских рассказов. В 1948 году в его переводе вышел роман финского писателя Лассила «За спичками», но имени переводчика там так и не указали.
В 1954 году на встрече с английскими студентами Зощенко вновь попытался изложить свое отношение к постановлению 1946 года, после чего травля началась по второму кругу. Следствием этой кампании стало обострение душевной болезни, не позволявшее писателю полноценно работать.
Восстановление его в Союзе писателей в 1953 году и издание после перерыва его книг принесли лишь временное облегчение его состояния.
В декабре 1956 года вышла книга «Избранные рассказы и повести. 1923-1956», в июне 1958 года — «Рассказы и фельетоны».
22 июля 1958 года Михаил Зощенко скончался в городе Сестрорецке (ныне муниципальное образование Курортного района Санкт-Петербурга). Городские власти запретили его хоронить на Литераторских мостках Волковского кладбища, и Зощенко был погребен в Сестрорецке.
Михаил Зощенко был награжден орденами Российской империи Святого Станислава II степени с мечами, Святой Анны IV степени, Святой Анны III степени с мечами и бантом. Был представлен к ордену Святого Владимира IV степени, но получить награду не успел.
В 1939 году Зощенко был удостоен советского ордена Трудового Красного Знамени. В 1946 году награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»
В декабре 1988 года в квартире писателя в Ленинграде (Санкт-Петербурге) был учрежден Музей М.М. Зощенко — филиал музея Ф.М. Достоевского. В апреле 1993 года он получил самостоятельный статус. С 2007 года — государственный литературный музей «ХХ век».
В ноябре 1994 года на могиле писателя был открыт памятник по проекту архитектора Виктора Онешко. В 1996 году памятник был осквернен и обезглавлен. В 2003 году обновленный памятник Зощенко был открыт в сквере Сестрорецка у Центральной районной библиотеки, которая носит имя писателя.
В августе, ко дню рождения писателя, в сестрорецкой библиотеке имени Зощенко ежегодно проходят Зощенковские чтения.
Михаил Зощенко был женат на Вере Кербиц-Кербицкой — дочери отставного полковника. У него остался сын Валерий.
Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников