исчезнем мы а миру хоть бы что
Исчезнем мы а миру хоть бы что
Весьма спорной остается истина этих упреков, обращенная ко всем «восточным поэтам». Быть может, невзначай, «токмо ради рифмы», а то – в силу наибольшей среди «персидских соловьев» известности, попал сюда Омар Хайям. Но, во всяком случае, трудно в мировой поэзии назвать другого автора, столь далекого от беззаботного украшательства, от декорирования могильной ямы розами. Поэта совсем иного умонастроения, с характером, совершенно противоположным изображаемому Г.Ивановым. Мудреца, всегда говорившего о самом главном.
Иного, между прочим, не позволили бы и резко очерченные границы персидского четверостишия – рубаи, мудрая «экономия» избранного жанра, в котором Хайям был величайшим из мастеров. Здесь требовалась предельная емкость, многослойность и тяжесть каждого слова. Точность и значительность деталей и неслучайность каждой детали в стихийном сцеплении.
Ускользающий обрывок времени, клочок пространства; все те же лица и предметы в их непосредственном споре: Творец и тварь; ханжа и пьяница; святоша и блудница; «влюбленные, забывшие о завтрашнем дне; гончар, склонившийся над кувшином, который некогда был шахом… Мечеть и кабак; весенний луг и руины дворца; чаша с вином и осыпающаяся роза. Воспоминания и поиски забвения; любовь и одиночество… Каждое четверостишие – мир замкнутый, неповторимый, самоценный и равный всему мирозданию. Каждое – живой организм и мыслящий космос. В четырех строчках сказано немало, но за ними стоит еще многое. А в конце-то концов немногими словами все сказано обо всем, обо всей вселенной. Никто не знает, в каком порядке возникали эти четверостишия, но, пожалуй, каждое звучит, как последнее. Недаром, процитировав строки одного из них, Марк Твен заметил, что они «содержат в себе самую значительную и великую мысль, когда-либо выраженную на таком малом пространстве, в столь немногих словах». Но у Хайяма много великих стихотворений, трудно предпочесть какое-либо…
Гийас ад-Дин Абу-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайям был знаменит как астроном, астролог, богослов, врач и математик (задолго до Ньютона выведший формулу его бинома, – что-то булгаковское есть в этой ситуации). Приходится, однако, принять к сведению то обстоятельство, что этот высокочтимый ученый и литератор в отечестве своем не был в достаточной мере оценен и признан как поэт. Не был включен в официальный канон «классиков». Не только потому, что у людей богобоязненных слыли «вольнодумными» бродячие четверостишия, по легенде, небрежно писавшие на полях математических трактатов (странное сходство с Ф.И. Тютчевым, «в заседании» набрасывавшем свои небольшие и гениальные экспромты на служебных бумагах и забывавшем их).
Нет, Хайяма не слишком высоко ставили прежде всего потому, что в сознании века не могли такие вот стихотвореньица сравниться с большими и великолепными в своем метафорическом изобилии касыдами и газелями, с панегириками и облеченными в стихотворную форму проповедями, с диванами и дастанами. Конечно, и в этом была своя правда, или, скажем, часть правды. Ведь поэзия, созданная на языке фарси, необъятна и непомерно велика. Были в ней Рудаки, Фирдоуси, Санаи, Хакани, Низами, Руми, Саади, Хафиз, Джами, Бедиль… И кто еще там в этом ряду?! Одно перечисление этих гигантских имен доставляет наслаждение. Ведь каждое из них – это цветущий сад и бездонное море!
Четверостишия Хайяма жили в тени, а все же не затерялись, ибо все приходит в срок. Но долог был путь поэта XI столетия к мировой славе, к его негаданным европейским читателям. Долог был и путь «возвращения» на родину в новом блеске, с новой мощью.
Такой всесветной, всеобщей известности не знают другие великие поэты, писавшие на фарси. Может быть, только Хафиз, и то – сомнительно. Полускрыты наплывами тумана, чуть брезжут «в дыму столетий» глыбы больших творений, а четверостишия Хайяма – на устах у всех, кому нужна поэзия. Такая вот удача… Нет в этом укора кому-либо, ибо есть судьба Гомера и есть судьба Катулла. Оба для нас велики, хотя и по-разному.
В чем же разгадка этой судьбы? Национальная, мировая слава поэта (сколь счастливей живописец, ваятель, композитор!) всегда связана с проблемой перевода… Это ужасно, но за пределами восприятия иноплеменных читателей – все языковое богатство поэта, вся сила слов, вся стиховая мощь… Что же осталось, какая энергия обеспечила непрерывность девятисотлетнего «перелета» в будущее?
Быть может, здесь уместны строки Евгения Боратынского, создателя великих русских стихов, небольших по объему:
Не станет нас, а миру-хоть бы что!
Исчезнет след, а миру хоть бы что!
Нас не было, а он сиял и будет!
Исчезнем мы, а миру-хоть бы что!
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
Наши сомнения заставляют нас терять то, что мы могли бы обрести, если бы не испытывали страха.
Если бы от выборов хоть что-то зависело, нам бы не позволили в них участвовать.
Есть, что бы жить, а не жить, что бы есть.
Мы были рождены, что бы быть настоящими, а не идеальными.
Если бы ты был хоть немного взрослее, то увидел бы, что нет ничего, что стоило бы твоего волнения. Живые существа делают много шума вокруг детских игрушек.
Часто сквозь видимый миру смех льются невидимые миру слёзы.
Мы все люди и не важно, где мы живем. Важно лишь то, что мы несем этому миру, что мы создаем и во что мы верим!
Мы все люди и не важно, где мы живем. Важно лишь то, что мы несем этому миру, что мы создаем и во что мы верим!
Мы все люди и не важно, где мы живем. Важно лишь то, что мы несем этому миру, что мы создаем и во что мы верим!
— Возьми стакан.
— Взял!
— А теперь сделай так, что бы он упал, и посмотри что с ним случиться.
— Ну он разбился, и что?
— А теперь проси прощения и посмотри, станет ли он опять целым.
Исчезнем мы а миру хоть бы что
Однажды прежние места искать начнешь,
Надеждой прежнею себя ласкать начнешь
На встречу с юностью, с минувшими друзьями.
«Найдем! Ведь ждут они!» — ты сердцу лгать начнешь.
Перевод Германа Плисецкого
Не станет нас. А миру-хоть бы что!
Исчезнет след. А миру хоть бы что!
Нас не было, а он сиял и будет!
Исчезнем мы… А миру-хоть бы что!
Мы уходим из этого мира, не зная
Ни начала, ни смысла его, ни конца.
.
Отдайся радости! Мученья будут вечны!
Сменяться будут дни:
день — ночь, день — снова ночь;
Часы земные все малы и скоротечны,
И скоро ты уйдешь от нас отсюда прочь.
Смешаешься с землей, с комками липкой глины,
И кирпичи тобой замажут у печей,
И выстроят дворец, для низменной скотины,
И на закладке той расскажут ряд речей.
А дух твой, может быть, былую оболочку
Назад, к себе опять, напрасно будет звать!
… показать весь текст …
История любви у всех бывает разной…
Бывает пылкая… Бывает грустной… Бывает и несчастной…
Бывает так, что чувства через мозг пролезть не могут от сомнений…
Что уберёг, всё что нажил — то и получишь без сомнений…
Я повествую только о своём:
Что в жизни много разного, и в нём
Мы усмотреть должны все краски бытия и быта,
Чтоб не остаться у разбитого корыта.
Нам жизнь всегда подарит шанс:
Кого любить, кого нам ненавидеть дружно.
И, главное, поверьте мне — не спутать реверанс,
Чтобы не кланят…
… показать весь текст …
От страха смерти я, — поверьте мне, — далек:
Страшнее жизни что мне приготовил рок?
Я душу получил на подержанье только
И возвращу ее, когда наступит срок.
Будь, как огонь, горяч, будь, как вода, прозрачен,
Не становись, как пыль, покорен всем ветрам.
Я побывал на самом дне глубин,
Взлетал к Сатурну. Нет таких кручин,
Таких сетей, чтоб я не смог распутать…»
Есть! Темный узел смерти. Он один!
Трезвый, я замыкаюсь, как в панцире краб.
Напиваясь, я делаюсь разумом слаб.
Есть мгновенье меж трезвостью и опьяненьем.
Это — высшая правда, и я — её раб!
Не мужчина, кто холить свой облик привык,
Кто стремится понравиться каждый свой миг.
Будь же мужествен всюду, укрась свою душу,
Ибо женщина — муж, украшающий лик!
Неужели таков наш ничтожный удел;
Быть рабами своих вожделеющих тел?
Ведь ещё ни один из живущих на свете
Вожделений своих утолить не сумел!
Любить и быть любимым — это счастье,
Вы берегите от простых ненастий.
И взяв бразды любви совместно жадно в руки,
Не отпускайте никогда, даже живя в разлуке…
Я к неверной хотел бы душой охладеть,
Новой страсти поволить собой овладеть.
Я хотел бы, но слёзы глаза застилают,
Слёзы мне не дают на другую глядеть!
Не оплакивай, смертный, вчерашних потерь. День сегодняшний завтрашней меркой не мерь. Ни былой, ни грядущей минуте не верь, верь минуте текущей — будь счастлив теперь.
Исчезнем мы а миру хоть бы что
Хайям (Гиясаддин Абу-ль-Фатх ибн Ибрахим Омар Нишапурский) – персидский поэт-философ, имеющий много поклонников в Европе и Америке, где существуют даже общества его имени.
По-видимому, он был сын нишапурского ткача и продавца палаток и родился около четверти XI века, если не позже. Обстоятельства его молодости и воспитания неизвестны. Общепринят рассказ о том, как около 1034 года Хайям был школьным товарищем будущего сельджукского визиря Низам Аль-Мулька и будущего основателя секты ассасинов Хасана Саббаха, как они поклялись друг другу в дружбе и как Низам Аль-Мульк, достигнув визирства у Мелик-шаха, оказал обоим товарищам протекцию. Таким образом объясняется получение Хайямом должности астронома султанской обсерватории в Мерве.
Старейшая биография Хайяма свидетельствует только, что Хайям в философских науках был равен Ибн-Сине (Авиценне), которого он читал даже перед смертью и «греческую науку» которого преподавал другим; он был прекрасным математиком-алгебраистом и астрономом, хорошо знал историю, филологию и мусульманское законоведение; его обществом дорожил султан Мелик-шах; у него просил научных объяснений знаменитый философ-скептик, прозванный «доказательство ислама», шейх Газзалий. Учеников Хайяма неприятно поражали только его резкость и желчность.
Свои философско-поэтические идеи Хайям облекал в форму рубайат (четверостиший), которая введена была в персидскую литературу незадолго до Хайяма и которой пользовался также Ибн-Сина. По содержанию рубайат Хайяма оказываются прямым продолжением рубайат Ибн-Сины, но по форме – несравненно выше: они отличаются выразительной сжатостью и художественностью, глубоким элегическим чувством, иногда метким, насмешливым остроумием. Так как во многих новейших списках попадаются рубайат, не имеющиеся в других списках, то общая совокупность их доходит до тысячи двухсот; наиболее общепринятых – около пятисот; в старейшем бодлеянском списке 1461 года их четыреста пять, но, как показано профессором Жуковским, даже в этом списке есть по меньшей мере одиннадцать рубайат, принадлежащих не Хайяму. Интерполяции объясняются тем, что диван Хайяма, преследуемый мусульманским духовенством, мог переписываться только тайно, и открытая критика текста была невозможна.
В полном соответствии с этими рубайат Хайяма находится биографическое сообщение, по которому Хайям почти с последним вздохом закрыл философскую книгу «Исцеление» Ибн-Сины на отделе «О едином и многом» и, произнесши молитвенную благодарность Богу за то, что Его познал, скончался.
Многие рубайат, указывая на бесцельность мира, необязательность коранских предписаний и нелогичность мусульманского рая и ада, предлагают, наоборот, исход гедонический; советуют отдаться без стеснения вину, любви и беззаботному пользованию жизнью и воспевают красоту весенней, пробуждающейся природы, которая манит к наслаждению. Рубайат этого разряда пользуются особенной любовью большинства читателей, как азиатских, так и европейских, и считаются у них за наиболее характерные для Хайяма. Кое-кто с большой натяжкой хочет их истолковать мистически.
Современные комментаторы объясняют взаимное противоречие между рубайат Хайяма тем предположением, что в них отражаются разные фазы духовного развития автора: эпикурейские рубайат могут относиться к раннему, молодому периоду жизни Хайяма. Иного мнения держится профессор Жуковский, находя, что так называемый диван Хайяма полон интерполяций из других авторов и что в восьмидесяти двух интерполированных рубайат сорок три процента отведено мрачному пессимизму, а тридцать три процента – вину, любви и наслаждениям.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
Омар Хайям. Рубаи. Стихи. Мудрости жизни.
Мудрости жизни — 5
Видео
Подругу обними уверенной рукой.
Презрев добро и зло, создай себе покой.
Оглох от старости ты, с трудом доходит мудрость?
Так в ухо мой совет вколи себе серьгой.
Текст песни: Мудрости жизни 5
Ты обойдён наградой? Позабудь.
Дни вереницей мчатся? Позабудь.
Небрежен ветер в вечной книге жизни —
Мог и не той страницей шевельнуть.
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки мы с тобой.
Подвинут, притиснут и побили…
И в темный ящик сунут на покой.
Что там, за ветхой занавеской тьмы? —
в гаданиях запутались умы.
Когда же с треском рухнет занавеска,
Увидим все, как ошибались мы.
Весна. Желанья блещут новизной.
Сквозит аллея нежной белизной.
Цветут деревья — чудо Моисея…
И сладко дышит Иисус весной.
От веры к бунту легкий миг один.
От правды к тайне легкий миг один.
Испей полнее молодость и радость!
Дыханье жизни — легкий миг один.
Мир с пегой клячей можно бы сравнить,
А этот всадник, — кем он может быть?
Ни в день, ни в ночь, — он ни во что не верит!
А где же силы он берет, чтоб жить?
Без хмеля и улыбок — что за жизнь?
Без сладких звуков флейты — что за жизнь?
Все, что на солнце видишь — стоит мало.
Но на пиру в огнях светла и жизнь.
Пей! И в огонь весенней кутерьмы
Бросай дырявый, темный плащ зимы.
Недлинен путь земной. А время — птица.
У птицы крылья… Ты у края Тьмы.
Умчалась Юность — беглая весна
К подземным царствам в ореоле сна.
Как чудо-птица с ласковым коварством,
Вилась, сияла здесь и не видна.
Мечтанья — прах, им места в мире нет,
А если б даже сбылся юный бред,
Что если б выпал снег в пустыне знойной —
Час или два лучей и снега нет.
Нем царь Давид! Стих жалобный псалом.
А соловей санскритским языком
Кричит: «Вина, вина! — над желтой розой, —
Пей! Алой стань, и вспыхни торжеством».
Взгляни и слушай… Роза, ветерок,
Гимн соловья, на облачко намек…
— Пей! Все исчезло: роза, трель и тучка,
Развеял все неслышный ветерок.
«Не станет нас». А миру — хоть бы что!
«Исчезнет след». А миру — хоть бы что!
Нас не было, а он сиял и будет!
Исчезнем мы… А миру — хоть бы что!
Ночь. Брызги звезд. И все они летят,
Как лепестки Сиянья, в темный сад.
Но сад мой пуст! А брызги золотые
Очнулись в кубке… Сладостно кипят.
В венце из звезд велик Творец Земли! —
Не истощить, не перечесть вдали
Лучистых тайн — за пазухой у Неба
И темных сил — в карманах у Земли!
Мгновеньями Он виден, чаще скрыт.
За нашей жизнью пристально следит.
Бог нашей драмой коротает вечность!
Сам сочиняет, ставит и глядит.
Хотя стройнее тополя мой стан,
Хотя и щеки — огненный тюльпан,
Но для чего художник своенравный
Ввел тень мою в свой пестрый балаган?
Кто в чаше Жизни капелькой блеснет, —
Ты или я? Блеснет и пропадет…
А виночерпий Жизни — миллионы
Лучистых брызг и пролил и прольет…
Там в голубом небесном фонаре
Пылает солнце — золото в костре,
А здесь внизу, на серой занавеске
Проходят тени в призрачной игре.
Мы шли искать Тебя — а стали злой толпой:
И нищий, и богач, и щедрый и скупой.
Ты с каждым говоришь, никто из нас не слышит.
Пред каждым предстаёшь, любой из нас слепой.
Ты завтра, как и все, придешь на Судный зов.
Обсудят перечень твоих земных трудов…
Так вот! Учись добру, покуда гром не грянул:
Там обнаружится не кто ты, а каков.
Пройди своим путем, как свыше суждено,
В обличье нищего иль шаха, всё равно.
Всё — сам ты: море — сам, ныряльщик — сам, и жемчуг…
Нырни-ка в эту мысль! Давай, нащупай дно!
Порою прячешься за потаённой тьмою,
Вселенной красочной являешься порою…
Ты развлекаешься кокетливой игрою:
Зажмуришься — и вновь любуешься Собою.
Как странно! Любят суть, а воспевают лик.
Кто в сердце краснобай,тот въявь косноязык.
Ещё диковенней, о Властелин вселенной:
От жажды мучаюсь, а предо мной родник.
Все на перед дела для нас предначертали,
Смешав добро и зло в угрозах на Скрижали,
Что предначертано, то и вручают нам.
Нелепы хлопоты, бессмысленны печали.
Вглядись, коль ты не слеп, во мрак могильной ямы.
Потом взгляни на мир, бушующий страстями.
Какие грозные им правили цари.
Любой из них, смотри, растоптан муравьями.
Несчастье на чеку. Смотри не провинись —
Свой жребий получив, за лучшим не тянись.
Черкнув, коснулась Кисть черновика Творенья…
Теперь черту судьбы не сдвинешь вверх иль вниз.
Ты ради жалких благ вседневно суетясь,
И думать позабыл: всё ближе смертный час.
Хотя б на миг очнись, взгляни хотя б однажды,
Как время яростно и слепо топчет нас!
Допустим у тебя добра не счесть, и что ж,
Намерен вечно жить, покуда всё сочтёшь?
Твой каждый вздох тебе однажды был одолжен,
И долго ли понять, что должен быть платёж.
Когда бы смог я жизнь от рока оградить,
От пут добра и зла себя освободить,
Отсюда б не ушел. а если откровенно,
В презренный этот мир не стал бы и входить.
Жестокий небосвод мольбою не гневи,
Исчезнувших друзей обратно не зови.
Вчерашнее забудь, о завтрешнем не думай:
Сегодня ты живешь — сегодняшним живи.
Здесь каждый дар небес — не слёзы, так беда;
Чуть горе отойдёт, навалится нужда…
О жизни на земле узнать бы нерождённым,
Навек бы зареклись они идти сюда.
Нас мучат день и ночь: то «стой!», то вновь «иди!».
То вниз, то снова вверх, иного нет пути.
И только трудная дорога перд нами,
И только долгая дорога позади.
Мудрости жизни — 6
Видео
Текст песни: Мудрости жизни 6
На блестку дней, зажатую в руке,
Не купишь Тайны где-то вдалеке.
А тут — и ложь на волосок от Правды,
И жизнь твоя — сама на волоске.
Хоть превзойдешь наставников умом, —
Останешься блаженным простаком.
Наш ум, как воду, льют во все кувшины.
Его, как дым, гоняют ветерком.
Один припев у Мудрости моей:
«Жизнь коротка, — так дай же волю ей!
Умно бывает подстригать деревья,
Но обкорнать себя — куда глупей!»
Дар своевольно отнятый — к чему?
Мелькнувший призрак радости — к чему?
Потухший блеск и самый пышный кубок,
Расколотый и брошенный, — к чему?
Подвижники изнемогли от дум.
А тайны те же сушат мудрый ум.
Нам, неучам, — сок винограда свежий,
А им, великим, — высохший изюм!
Живи, безумец. Трать, пока богат!
Ведь ты же сам — не драгоценный клад.
И не мечтай — не сговорятся воры
Тебя из гроба вытащить назад!
Что мне блаженства райские — «потом»?
Прошу сейчас, наличными, вином…
В кредит — не верю! И на что мне Слава:
Под самым ухом — барабанный гром?!
Вино не только друг. Вино — мудрец:
С ним разнотолкам, ересям — конец!
Вино — алхимик: превращает разом
В пыль золотую жизненный свинец.
Как перед светлым, царственным вождем,
Как перед алым, огненным мечом —
Теней и страхов черная зараза —
Орда врагов, бежит перед вином!
Вина! — Другого я и не прошу.
Любви! — Другого я и не прошу.
«А небеса дадут тебе прощенье?»
Не предлагают, — я и не прошу.
Над розой — дымка, вьющаяся ткань,
Бежавшей ночи трепетная дань…
Над розой щек — кольцо волос душистых…
Но взор блеснул. На губках солнце… Встань!
Вплетен мой пыл вот в эти завитки.
Вот эти губы — розы лепестки.
В вине — румянец щек. А эти серьги —
Уколы совести моей: они легки…
Вино пить грех. — Подумай, не спеши.
Сам против жизни явно не греши.
В ад посылать из-за вина и женщин?
Тогда в раю, наверно, ни души.
В словах Корана многое умно,
Но учит той же мудрости вино.
На каждом кубке — жизненная пропись:
«Прильни устами — и увидишь дно!»
Я у вина — что ива у ручья:
Поит мой корень пенная струя.
Так Бог судил! О чем-нибудь он думал?
И брось я пить, — его подвел бы я!
Вино всей жизни ходу поддаёт
Сам для себя обуза — кто не пьёт.
Отдай вина горе — гора запляшет,
Вино и старым юности прильёт.
Ты видел землю… Что — земля? Ничто?
Наука — слов пустое решето.
Семь климатов перемени — все то же:
Итог неутоленных дум — ничто!
Блеск диадемы, шелковый тюрбан,
Я все отдам, — и власть твою, султан,
Отдам святошу с четками в придачу
За звуки флейты и… еще стакан!
В учености — ни смысла, ни границ.
Откроет больше тайный взмах ресниц.
Пей! Книга Жизни кончится печально.
Укрась вином мелькание страниц!