достоевский и некрасов отношения
Цена познания
М. М.Гин, Достоевский и Некрасов. Два мировосприятия. Петрозаводск, «Карелия», 985, 184 с.
В декабре 1877 года, за три года до собственной кончины, Достоевскому пришлось стоять у гроба своего великого сверстника, народного поэта России Некрасова. Подводя итоги тридцатилетним отношениям с ним, Достоевский в ближайшем к печальному событию выпуске «Дневника писателя» поместил горестные, исповедальные строки: «Воротясь домой (после прощания с покойным, 28 декабря. – Л. С), я не мог уже сесть за работу; взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страницы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова. Эти первые четыре стихотворения, которыми начинается первый том его стихов, появились в «Петербургском сборнике», в котором явилась и моя первая повесть. Затем, по мере чтения (а я читал сподряд), передо мной пронеслась как бы вся моя жизнь… в эту ночь я перечел чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет, занимал места в моей жизни. »
В эти дни Достоевскому открылось подлинное значение духовной связи с поэтом, вспомнилась и разом осветилась вся история их дружбы-вражды – отношений сначала восторженных, затем болезненных и враждебных, после – сдержанно-деловых и, наконец, покаянно-прощальних.
Мысль о точках примирения – одна из вековечных у писателя. Еще в начале 60-х годов на страницах «Записных тетрадей» Достоевский высказывал мысль, содержащую зерно будущей Пушкинской речи: «И чего мы спорили, когда дело надо делать! Заговорились мы очень, зафразерствовались, от нечего делать только языком стучим, желчь свою, не от нас накопившуюся, друг на друга изливаем, в усиленный эгоизм вдались, общее дело на себя одних обратили, друг друга дразним; ты вот не таков, ты вот не так общему благу, а надо вот так, я-то лучше тебя знаю… Ты любить не можешь, а вот я-то любить могу, со всеми оттенками, – нет, уж это как-то не по-русски. Просто заболтались. Чего хочется? Ведь в сущности все заодно? К чему же сами разницу выводим на смех чужим людям? Просто от нечего делать дурим… ведь только чертей тешим раздорами нашими!»
В январском номере «Дневника писателя» за 1877 год, за десять месяцев до кончины Некрасова, Достоевский вспоминал всю историю их знакомства и с сожалением констатировал: «А прожили мы всю жизнь врознь».
Итак, «ведь в сущности все заодно» – «а прожили мы всю жизнь врознь».
Сложной, порой трагической диалектике этих «врознь» и «заодно» посвящена книга исследователя творчества Некрасова М. Гина, вышедшая посмертно.
Автор вполне осознавал, что трудно найти боже далекие, поистине полярные фигуры, нежели Достоевский и Некрасов, взаимоотношения – и личные, и общественные, и литературные – боже сложные, чем между ними. И тем боже благородна задача найти то, что их объединяет. Ведь как бы далеко ни расходились два писателя в понимании путей преобразования действительности, но «если они искренне и горячо преданы своему народу, живут его интересами, болеют его болями, как Некрасов и Достоевский, общее неизбежно скажется…» (стр. 5).
Сложность отношений Некрасова и Достоевского, столкновение и переплетение их литературных путей и судеб обусловили и определенную методику исследования. Невозможно, пишет М. Гин, ограничиться общим очерком, охватывающим лишь внешнюю схему отношений и контактов. «Необходим тщательный анализ с учетом всех фактов, всего имеющегося в наличии материала, до мелочей и деталей включительно, ибо именно детали и мелочи как раз и позволяют иной раз понять природу сложных и запутанных человеческих отношений и еще боже сложных – идейных и творческих» (стр. 6).
Задача воссоздания исчерпывающей и полнообъемной картины личных, деловых и идейно-литературных взаимоотношений Достоевского и Некрасова таит немало трудностей и даже опасностей.
Во-первых, можно попросту утонуть в мелочах, деталях и подробностях, не увидеть их совокупный смысл в контексте целого. Во-вторых, идеальная полнота фактов и источников практически недостижима – и невольно придется восполнять пробелы гипотезами и догадками. В-третьих, вообще непросто проникнуть во все тайные и сокровенные области мировоззрения и психологии, а тем боже – в сферу личных эмоций, взаимных обид, упреков, а также непросто разобраться в правоте или неправоте каждого из художников. И, наконец, в-четвертых: для исследователя творчества Некрасова всегда существует соблазн решить эти нелегкие вопросы в пользу «своего» писателя «за счет» другого (в данном случае за счет Достоевского), то есть субъективно, односторонне.
Скажем сразу, что М. Гин преодолел эти трудности, прежде всего, благодаря тому, что оба писателя для него равно «свои», как и вся русская художественная культура. Отсюда – бережное отношение к обоим великим художникам, преклонение перед их памятью. Отсюда и особая научная добросовестность в интерпретации «мелочей и деталей», которая в сочетании с эрудицией, вдумчивым анализом и тактом в обращении с подробностями человеческих жизней определила пафос книги. Некрасов и Достоевский, принадлежавшие при жизни к разным лагерям русской общественной жизни, перед лицом истории одинаково представляют великую русскую литературу – такова путеводная мысль исследования, предпринятого М. Гином.
Один из ключевых разделов книги повествует об исходном пункте взаимоотношений Некрасова и Достоевского, об их сотрудничестве в 40-е годы. Здесь стремление исследователя к возможно большей полноте картины позволяет иначе, достовернее осветить то, что считалось давно и хорошо известным.
Вопреки бытующим мнениям о восторженном сближении Достоевского с Некрасовым, которое якобы завершилось полным разрывом, М. Гин доказывает, что ни полного разрыва, ни полного сближения никогда между ними не было.
Достоевский стал первым открытием «великого первооткрывателя» Некрасова, редактора и издателя, обладавшего феноменальным чутьем на талантливых людей (среди других его открытий окажутся позже Тютчев, Лев Толстой, Чернышевский). Блистательный дебют Достоевского в литературе, те дорогие, светлые и счастливые минуты, которые пережил писатель, обласканный Белинским и его кружком, – все это связано с Некрасовым, неотделимо от него.
Но с Достоевским произошло то, считает М. Гин, что происходит с каждым великим художником, открывающим новую страницу в искусстве: его творчество пытаются уложить в традиционные рамки, измерять привычными критериями и, убеждаясь, что это не удается, отвергают не устаревшие критерии, а… «не укладывающегося» в них автора.
Напротив, арест Достоевского, привлечение его к суду по делу петрашевцев, жестокий приговор не могли не вызвать сочувствия Некрасова к сосланному на каторгу писателю. Работая над поэмой о политическом ссыльном («Несчастные», 1856), Некрасов думает, прежде всего, о Достоевском, – об этом факте, исполненном высокого значения» М. Гин пишет с особым увлечением.
В 60-е годы, после возобновления литературной деятельности Достоевского, восстанавливаются и его отношения с Некрасовым. И речь идет, утверждает М. Гин, не только об обоюдной заинтересованности Некрасова-редактора в Достоевском-авторе и Достоевского-писателя в Некрасове – издателе журнала. Постоянно ощущается их влечение друг к другу – интерес Достоевского к поэзии Некрасова, а Некрасова – к произведениям Достоевского. При всех противоречиях и расхождениях прослеживается решающая роль этого фактора, творческого по своей природе, – такой вывод ученого приобретает статус и концепции и методологии сравнительно-типологического сопоставления.
Именно осознание своего братства по перу, по творчеству, по служению отечественной литературе уберегало обоих художников от крайностей, позволяло им обходить серьезнейшие препятствия, на которые они постоянно наталкивались в попытке сблизиться. И только тогда, когда роль творческого фактора в их взаимоотношениях ослабевала, появлялись самые неприятные, самые больные и самые досадные ошибки. Так, Некрасову, отказавшемуся печатать «Село Степанчиково» на страницах «Современника», принадлежат недальновидные и поспешные слова: «Достоевский вышел весь. Ему не написать ничего больше…» (стр. 47). А Достоевский, по сути, только начинался, и Некрасов не разглядел в первой послекаторжной повести зачатки будущих великих романов.
М. Гин скрупулезно собирает и тщательно документирует все свидетельства, все приметы, все даже намеки о проявлениях доброй воли обеих сторон. Это и дружеский отклик Некрасова на первый номер журнала братьев Достоевских «Время», это и напечатанные на страницах «Времени» произведения Некрасова, это и поведение Некрасова, не одобряющего резкость, запальчивость и грубость выступлений «Современника» против журналов Достоевского, это и позиция Достоевского в полемике («И чего мы спорили, когда дело надо делать!»). Во всяком случае, резюмирует М. Гин, личные отношения между Достоевским и Некрасовым сохраняются даже после «беспримерной (по отзыву Достоевского. – Л. С.) в летописях российской словесности ругани» (стр. 55) между «Современником» и «Эпохой»: именно к Некрасову обращается писатель за помощью и советом после смерти брата, и Некрасов не остается безучастным.
С другой стороны, и Достоевский даже в периоды самого резкого неприятия русского радикализма в общественной жизни – в 70-е годы, в обстановке крайней полемики вокруг «Бесов», – ни разу печатно не позволил себе ни одного выпада в адрес Некрасова; А ведь как раз в эти годы сторонниками Достоевского и бывшими сотрудниками Некрасова поэт был объявлен «изменником литературы». Поразительно, отмечает М. Гин, что новому сближению между ними суждено было состояться почти сразу после критики концепции «Бесов» Михайловским – сотрудником «Отечественных записок» – и ответа на эту критику в «Дневнике писателя» за 1873 год, печатавшегося на страницах «Гражданина». Боже того, эта полемика Достоевского с сотрудником некрасовских «Отечественных записок», вернее, ее тон и характер и подготовили новый период в отношениях двух писателей, не прекращавшийся до смерти поэта.
И вот в феврале 1875 года – как когда-то в юности – Некрасов явился к Достоевскому выразить свой восторг по поводу первой части «Подростка».
О каком бы аспекте взаимоотношений Достоевского и Некрасова ни писал М. Гин – о некрасовских образах, цитатах и словесных формулах, полемически использованных Достоевским, или о критических отзывах писателя по поводу
поэмы «Русские женщины», или о замысле «Жития великого грешника», генетически связанного, как доказывается в книге, с некрасовским «великим грешником» Власом, – ученый всюду упорно ищет глубинные причины непреходящего творческого интереса художников друг к другу. Тот факт, что ни один современный Достоевскому поэт не занимает в его сознании столь значительное место, как Некрасов, заставляет искать родственное, общее не в каких-либо деталях и частностях, не в случайной тематической или сюжетной перекличке, но в «самой основе мировоззрения и творчества каждого из них, в том, что составляет фундамент, почву художественного сознания и Некрасова и Достоевского».
М. Гин считает главным то, что оба художника – ровесники не только по возрасту, но и по опыту жизни; дворяне по происхождению, разночинцы по существу, «оба упорным трудом и нелегкой борьбой пробивали себе дорогу в жизни, сами создавали себя и свою судьбу» (стр. 128). Этим и обусловлен общий угол зрения, общее восприятие (неприятие) современной им больной действительности, стремление увидеть жизнь глазами обездоленного человека, демократа-разночинца. Эта общая – глобальная – точка мировоззрения приковывала обоих к русской злобе дня, к сегодняшним заботам России, к «реализму в высшем смысле». Общее в самом типе художественного мышления – господство мысли, руководящей идеи, «указующего перста» – питало духовный климат созданных ими художественных миров, исполненных вечной борьбы, вечных «pro и contra».
И хотя способ решения «проклятых вопросов», вопросов о путях изменения «лика мира сего», разделяет Некрасова и Достоевского – о чем в книге сказано предельно отчетливо, – все же исследователь считает боже плодотворным попытаться понять, в чем величие художника, что позволило ему создать нетленные духовные ценности, сохраняющие на века свое непреходящее значение. Сильными сторонами мировоззрения и творчества Достоевского обусловливалось, в конечном счете, его постоянное влечение к музе мести и печали – таков один из важнейших выводов книги М. Гина.
«…Это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии…»
В этих проникновенных словах Достоевского, произнесенных у могилы Некрасова и, безусловно, относящихся к человеческой и писательской судьбе самого Достоевского, – ключ к пониманию обоих собратьев-современников и путь к их сопоставлению, Этот путь в книге М. Гина точно угадан и во многом пройден.
«Он казался почти уже трупом»
«Кажется, он всё ещё не верил в возможность близкой смерти», — писал о кончине Некрасова Достоевский.
Ф. М. Достоевский о Н. А. Некрасове
Умер Некрасов. Я видел его в последний раз за месяц до его смерти. Он казался почти уже трупом, так что странно было даже видеть, что такой труп говорит, шевелит губами. Но он не только говорил, но и сохранял всю ясность ума. Кажется, он всё ещё не верил в возможность близкой смерти. За неделю до смерти с ним был паралич правой стороны тела, и вот 28 утром я узнал, что Некрасов умер накануне, 27-го, в 8 часов вечера. В тот же день я пошёл к нему. Страшно измождённое страданием и искажённое лицо его как-то особенно поражало. Уходя, я слышал, как псалтирщик чётко и протяжно прочёл над покойным: «Несть человек, иже не согрешит». Воротясь домой, я не мог уже сесть за работу; взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страницы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова. Эти первые четыре стихотворения, которыми начинается первый том его стихов, появились в «Петербургском сборнике», в котором явилась и моя первая повесть. Затем, по мере чтения (а я читал сподряд), передо мной пронеслась как бы вся моя жизнь.
Я узнал и припомнил и те из стихов его, которые первыми прочёл в Сибири, когда, выйдя из моего четырёхлетнего заключения в остроге, добился наконец до права взять в руки книгу. Припомнил и впечатление тогдашнее. Короче, в эту ночь я перечёл чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчёт: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет, занимал места в моей жизни! Как поэт, конечно. Лично мы сходились мало и редко и лишь однажды вполне с беззаветным, горячим чувством, именно в самом начале нашего знакомства, в сорок пятом году, в эпоху «Бедных людей». Но я уже рассказывал об этом. Тогда было между нами несколько мгновений, в которые, раз навсегда, обрисовался передо мною этот загадочный человек самой существенной и самой затаённой стороной своего духа. Это именно, как мне разом почувствовалось тогда, было раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь. Он говорил мне тогда со слезами о своём детстве, о безобразной жизни, которая измучила его в родительском доме, о своей матери — и то, как говорил он о своей матери, та сила умиления, с которою он вспоминал о ней, рождали уже и тогда предчувствие, что если будет что-нибудь святое в его жизни, но такое, что могло бы спасти его и послужить ему маяком, путевой звездой даже в самые тёмные и роковые мгновения судьбы его, то, уж конечно, лишь одно это первоначальное детское впечатление детских слёз, детских рыданий вместе, обнявшись, где-нибудь украдкой, чтоб не видали (как рассказывал он мне), с мученицей матерью, с существом, столь любившим его.
Я думаю, что ни одна потом привязанность в жизни его не могла бы так же, как эта, повлиять и властительно подействовать на его волю и на иные тёмные неудержимые влечения его духа, преследовавшие его всю жизнь. А тёмные порывы духа сказывались уже и тогда. Потом, помню, мы как-то разошлись, и довольно скоро; близость наша друг с другом продолжалась не долее нескольких месяцев. Помогли и недоразумения, и внешние обстоятельства, и добрые люди. Затем, много лет спустя, когда я уже воротился из Сибири, мы хоть и не сходились часто, но, несмотря даже на разницу в убеждениях, уже тогда начинавшуюся, встречаясь, говорили иногда друг другу даже странные вещи — точно как будто в самом деле что-то продолжалось в нашей жизни, начатое ещё в юности, ещё в сорок пятом году, и как бы не хотело и не могло прерваться, хотя бы мы и по годам не встречались друг с другом. Так однажды в шестьдесят третьем, кажется, году, отдавая мне томик своих стихов, он указал мне на одно стихотворение, «Несчастные», и внушительно сказал: «Я тут об вас думал, когда писал это» (то есть об моей жизни в Сибири), «это об вас написано». И наконец, тоже в последнее время, мы стали опять иногда видать друг друга, когда я печатал в его журнале мой роман «Подросток»…
На похороны Некрасова собралось несколько тысяч его почитателей. Много было учащейся молодежи. Процессия выноса началась в 9 часов утра, а разошлись с кладбища уже в сумерки. Много говорилось на его гробе речей, из литераторов говорили мало. Между прочим, прочтены были чьи-то прекрасные стихи. Находясь под глубоким впечатлением, я протеснился к его раскрытой ещё могиле, забросанной цветами и венками, и слабым моим голосом произнёс вслед за прочими несколько слов. Я именно начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетёт нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его. Высказал тоже моё убеждение, что в поэзии нашей Некрасов заключил собою ряд тех поэтов, которые приходили со своим «новым словом». В самом деле (устраняя всякий вопрос о художнической силе его поэзии и о размерах её), — Некрасов, действительно, был в высшей степени своеобразен и, действительно, приходил с «новым словом».
Был, например, в своё время поэт Тютчев, поэт обширнее его и художественнее, и, однако, Тютчев никогда не займёт такого видного и памятного места в литературе нашей, какое бесспорно останется за Некрасовым. В этом смысле он, в ряду поэтов (то есть приходивших с «новым словом»), должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Когда я вслух выразил эту мысль, то произошёл один маленький эпизод: один голос из толпы крикнул, что Некрасов был выше Пушкина и Лермонтова и что те были всего только «байронисты». Несколько голосов подхватили и крикнули: «Да, выше!». Я, впрочем, о высоте и о сравнительных размерах трёх поэтов и не думал высказываться. Но вот что вышло потом: в «Биржевых ведомостях» г-н Скабичевский, в послании своём к молодёжи по поводу значения Некрасова, рассказывая, что будто бы когда кто-то (то есть я), на могиле Некрасова, «вздумал сравнивать его имя с именами Пушкина и Лермонтова, вы все (то есть вся учащаяся молодёжь) в один голос, хором прокричали: «Он был выше, выше их». Смею уверить г-на Скабичевского, что ему не так передали и что мне твёрдо помнится (надеюсь, я не ошибаюсь), что сначала крикнул всего один голос: «Выше, выше их», и тут же прибавил, что Пушкин и Лермонтов были «байронисты», — прибавка, которая гораздо свойственнее и естественнее одному голосу и мнению, чем всем, в один и тот же момент, то есть тысячному хору, — так что факт этот свидетельствует, конечно, скорее в пользу моего показания о том, как было это дело. И затем уже, сейчас после первого голоса, крикнуло ещё несколько голосов, но всего только несколько, тысячного же хора я не слыхал, повторяю это и надеюсь, что в этом не ошибаюсь.
Я потому так на этом настаиваю, что мне всё же было бы чувствительно видеть, что вся наша молодёжь впадает в такую ошибку. Благодарность к великим отшедшим именам должна быть присуща молодому сердцу. Без сомнения, иронический крик о байронистах и возгласы: «Выше, выше», — произошли вовсе не от желания затеять над раскрытой могилой дорогого покойника литературный спор, что было бы неуместно, а что тут просто был горячий порыв заявить как можно сильнее всё накопившееся в сердце чувство умиления, благодарности и восторга к великому и столь сильно волновавшему нас поэту, и который, хотя и в гробе, но всё ещё к нам так близок (ну, а те-то великие прежние старики уже так далеко!). Но весь этот эпизод, тогда же, на месте, зажёг во мне намерение объяснить мою мысль яснее в будущем N «Дневника» и выразить подробнее, как смотрю я на такое замечательное и чрезвычайное явление в нашей жизни и в нашей поэзии, каким был Некрасов, и в чём именно заключается, по-моему, суть и смысл этого явления.
Орфография и пунктуация автора сохранены
Некрасов Николай Алексеевич
[28 ноября (10 декабря) 1821, с. Синьки Подольской губ. — 27 декабря 1877 (8 января 1878), Петербург]
Поэт, издатель. В 1832—1837 гг. учился в Ярославской гимназии, в 1838 г. уехал в Петербург. В 1839—1840 гг. посещал занятия в университете в качестве вольнослушателя. Первый сборник стихов Некрасова — «Мечты и звуки» (1840). В 1845—1846 гг. издал «Физиологию Петербурга», «Петербургский сборник», «Первое апреля». В 1847—1866 гг. — редактор-издатель журнала «Современник», автор поэм «Мороз, Красный нос» (1864), «Русские женщины» (1871—1872), «Кому на Руси жить хорошо» (1866—1876). Последние годы жизни Некрасова связаны с журналом «Отечественные записки».
Песни вещие их не допеты,
Пали жертвою злобы, измен
В цвете лет; на меня их портреты
Укоризненно смотрят со стен.
Тяжелое здесь слово это: укоризненно. Пребыли ли мы «верны», пребыли ли? Всяк пусть решает на свой суд и совесть. Но прочтите эти страдальческие песни сами, и пусть вновь оживет наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданью поэт. ».
Эта первая встреча с Некрасовым, о которой Достоевский «никогда не мог забыть», эта «самая восхитительная минута во всей» его «жизни» и предопределила в конечном итоге всю историю его взаимоотношений с Некрасовым, хотя история эта носила нередко конфликтно-драматический характер. Кроме «Бедных людей», которые печатались в издаваемом Некрасовым «Петербургском сборнике», Достоевский составил также объявление для задуманного Некрасовым альманаха «Зубоскал» (Отечественные записки. 1845. № 11) и принял участие в сочинении вместе с Д.В. Григоррвичем и Некрасовым фарса «Как опасно предаваться честолюбивым снам» для другого некрасовского альманаха «Первое апреля» (СПб., 1846).
Однако первоначальные дружеские отношения сменились охлаждением, связанным, главным образом, с изменившимся отношением В.Г. Белинского и его кружка к Достоевскому. Свою новую повесть «Хозяйка» Достоевский отдает не в «Современник», где до этого печатался его небольшой рассказ «Роман в девяти письмах», а в «Отечественные записки» А.А. Краевскому. «Скажу тебе, что я имел неприятность окончательно поссориться с «Современником» в лице Некрасова, — пишет Достоевский брату 26 ноября 1846 г. — Он, досадуя на то, что я все-таки даю повести Краевскому, которому я должен, и что я не хотел публично объявить, что не принадлежу к «Отечеств запискам», отчаявшись получить от меня в скором времени повесть, наделал мне грубостей и неосторожно потребовал денег. Я его поймал на слове и обещал заемным письмом выдать ему сумму к 15-му декабря. Мне хочется, чтобы сами пришли ко мне. Это всё подлецы и завистники. Когда я разругал Некрасова в пух, он только что семенил и отделывался, как жид, у которого крадут деньги. Одним словом, грязная история. Теперь они выпускают, что я заражен самолюбием, возмечтал о себе и передаюсь Краевскому, что [В.Н.] Майков хвалит меня. Некрасов же меня собирается ругать. »
Д.В. Григорович, который помог Некрасову и В.Г. Белинскому «открыть» Достоевского, тоже рассказывает об этой травле «больного, нервного человека»: «Неожиданность перехода от поклонения и возвышения автора «Бедных людей» чуть ли не на степень гения к безнадежному отрицанию в нем литературного дарования могла сокрушить и не такого впечатлительного и самолюбивого человека, каким был Достоевский. Он стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себе еще больше прежнего и сделался раздражительным до последней степени».
Коллективному творчеству Некрасова и И.С. Тургенева в конце 1846 г. принадлежит позорный факт в истории русской литературы» — «Послание Белинского к Достоевскому», начинающееся строфой:
Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ.
По свидетельству А.Я. Панаевой, у Некрасова с Достоевским произошло бурное объяснение по поводу этого «Послания»: «. Когда Достоевский выбежал из кабинета в переднюю, то был бледен как полотно и никак не мог попасть в рукав пальто, которое ему подавал лакей; Достоевский вырвал пальто из его рук и выскочил на лестницу. Войдя к Некрасову, я нашла его в таком же разгоряченном состоянии. «Достоевский просто сошел с ума! — сказал Некрасов мне дрожащим от волнения голосом. — Явился ко мне с угрозами, чтобы я не смел печатать мой разбор его сочинения в следующем номере. И кто это ему наврал, будто бы я всюду читаю сочиненный мною на него пасквиль в стихах! До бешенства дошел»».
Некрасов высмеял дебют Достоевского в неоконченной повести «Как я велик!». Однако разрыва все же не произошло, и Достоевский продолжает печатать отдельные произведения в некрасовских изданиях: «Роман в девяти письмах», рассказ «Ползунков» (Иллюстрированный альманах. СПб., 1848). Позже Некрасов предложил Достоевскому напечатать «Село Степанчиково и его обитатели» в «Современнике», но публикация не состоялась из-за отрицательного отношения Некрасова к повести, считавшего, что «Достоевский вышел весь. Ему не написать ничего больше».
После возвращения Достоевского из каторги и ссылки в Петербург Некрасов указал ему на поэму «Несчастные» (1856) как на произведение, написанное с мыслями о нем. В журнале братьев Достоевских «Время» появляются стихотворения «Крестьянские дети» (1861, № 10) и четыре отрывка из поэмы «Мороз, Красный нос» (из главы «Смерть Прокла». 1863, № 1). В начальную пору «Времени», когда его «почвенническое» направление еще смутно вырисовывалось, Некрасов, написавший шутливое послание «Гимн Времени», относился к новому журналу благожелательно. В дальнейшем, главным образом благодаря нетерпимо и воинственно настроенным ведущим сотрудникам журнала Н.Н. Страхову и Ап.А. Григорьеву, а с другой стороны, с приходом в «Современник» такого острого и непримиримого полемиста-сатирика, как М.Е. Салтыков-Щедрин, идейная борьба между «Временем» (позднее «Эпохой») и «Современником» заметно усилилась, а после смерти Н.А. Добролюбова и ссылки Н.Г. Чернышевского приняла чрезвычайно острые формы. Это, естественно, не могло не сказаться и на ухудшении отношений между Некрасовым и Достоевским, однако враждебными их отношения не были никогда. Даже в 1873 г., когда Достоевский упрекал Некрасова в «мундирности» и иронизировал над поэмой «Русские женщины» — «мундирный сюжет, мундирность приема, мундирность мысли, слога, натуральности. да, мундирность даже самой натуральности», когда Достоевский размышлял о Некрасове как о личности, отзывался о нем, как о игроке в 1874 г. на вечере у А.Н. Майкова: «Дьявол, дьявол в нем сидит», Достоевский тем не менее не скрывал своего сочувствия к Некрасову: «Впрочем, г-н Некрасов все-таки уже громкое литературное имя, почти законченное, и имеет за собою много прекрасных стихов. Это поэт страдания и почти заслужил это имя».
Только через тридцать лет после первой встречи Достоевский снова сблизился с Некрасовым. Это связано с публикацией в 1875 г. в «Отечественных записках» романа «Подросток». Жена писателя А.Г. Достоевская вспоминает: «В одно апрельское утро [1874 г.], часов в двенадцать, девушка подала мне визитную карточку, на которой было напечатано: «Николай Алексеевич Некрасов». Зная, что Федор Михайлович уже оделся и скоро выйдет, я велела просить посетителя в гостиную, а карточку передала мужу. Минут через пять Федор Михайлович, извинившись за промедление, пригласил гостя в свой кабинет.
Меня страшно заинтересовал приход Некрасова, бывшего друга юности, а затем литературного врага. Я помнила, что в «Современнике» Федора Михайловича бранили еще в шестидесятых годах, когда издавались «Время» и «Эпоха», да и за последние годы не раз прорывались в журнале недоброжелательные выпады со стороны Михайловского, Скабичевского, Елисеева и др. Я знала также, что, по возвращении из-за границы [в 1871 г.], Федор Михайлович еще нигде не встречался с Некрасовым, так что посещение его должно было иметь известное значение. Любопытство мое было так велико, что я не выдержала и стала за дверью, которая вела из кабинета в столовую. К большой моей радости, я услышала, что Некрасов приглашает мужа в сотрудники, просит дать для «Отечественных Записок» роман на следующий год и предлагает цену по двести пятидесяти рублей с листа, тогда как Федор Михайлович до сих пор получал по ста пятидесяти» (Достоевская А.Г. Воспоминания. 1846—1917. М.: Бослен, 2015. С. 312).
9 февраля 1875 г. Достоевский писал А.Г. Достоевской: «Вчера только что написал и запечатал к тебе письмо, отворилась дверь и вошел Некрасов. Он пришел, «чтоб выразить свой восторг по прочтении конца первой части» [«Подростка»] (которого еще он не читал, ибо перечитывает весь номер лишь в окончательной корректуре перед началом печатания книги). «Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе». “И какая, батюшка, у вас свежесть (Ему всего более понравилась последняя сцена с Лизой). Такой свежести в наши лета уже не бывает и нет ни у одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе [«Анне Каренина»] лишь повторение того, что я и прежде у него же читал, только в прежнем лучше» (это Некрасов говорит). Сцену самоубийства и рассказ он находит «верхом совершенства». И вообрази: ему нравятся тоже первые две главы. «Всех слабее, говорит, у вас восьмая глава» (это та самая, где он спрятался у Татьяны Павловны) — «тут много происшествий чисто внешних» — и что же? Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава и я многое из нее выбросил. Вообще Некрасов доволен ужасно. «Я пришел с вами уговориться о дальнейшем. Ради Бога, не спешите и не портите, потому, что слишком уж хорошо началось». Я ему тут и представил мой план: то есть март пропустить и потом апрель и май вторая часть, затем июнь пропустить и июль и август третья часть и т. д. Он на все согласился с охотою «только бы не испортить!» Затем насчет денег: вам, говорит, следует без малого 900; 200 руб. вы получили, стало быть, следует без малого 700; если к этому прибавить 500 вперед — довольно ли будет? Я сказал: прибавьте, голубчик, тысячу. Он тотчас согласился. «Я ведь, говорит, только ввиду того, что летом, пред поездкой за границу, вам опять еще пуще понадобится». Одним словом, в результате, то, что мною в «Отеч записках» дорожат чрезмерно и что Некрасов хочет начать совсем дружеские отношения».
Тридцать лет назад Некрасов провел бессонную ночь над первым романом Достоевского «Бедные люди». Через тридцать лет ситуация повторяется: Некрасов всю ночь читает «Подростка». После пятнадцатилетней жестокой журнальной полемики и идейной вражды друзья юности снова сближаются. Это было, конечно, не идейное сближение, — слишком велика была разница между православным монархистом Достоевским и поэтом, осмысливающим народную жизнь с революционно-демократических позиций, — а память сердца. Достоевский всю жизнь помнил, что именно Некрасов приветствовал его литературное рождение. Вот почему «Подросток», единственный из пяти великих романов Достоевского, в котором нет убийства: он весь пронизан ностальгией по счастливой юности.
В 1877 г. Достоевский неоднократно навещает умирающего Некрасова. В «Дневнике писателя» воспоминания Достоевского о последней беседе за месяц до смерти Некрасова так же значительны, как и сокровенное описание их первой встречи в петербургскую белую ночь 1845 г.
Узнав о смерти Некрасова, Достоевский пошел поклониться ему, а вернувшись домой, перечел почти все его поэтическое наследие: «Взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страницы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова. Эти первые четыре стихотворения, которыми начинается первый том его стихов, появились в «Петербургском сборнике», в котором явилась и моя первая повесть. Затем, по мере чтения (а я читал подряд), передо мной пронеслась как бы вся моя жизнь. Я узнал и припомнил и те из стихов его, которые первыми прочел в Сибири, когда, выйдя из моего четырехлетнего заключения в остроге, добился наконец до права взять в руки книгу. Припомнил и впечатление тогдашнее. Короче, в эту ночь я перечел чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет занимал места в моей жизни!».
30 декабря 1877 г. Достоевский произнес замечательную речь на могиле Некрасова, которую «начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его», а в «Дневнике писателя» за 1877 г. Достоевский дал развернутую характеристику Некрасову как поэту и человеку, которую закончил словами: «Некрасов есть русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений, в области нравственной и в области убеждений, может доходить русский человек в наше печальное, переходное время. Но этот человек остался в нашем сердце. Порывы любви этого поэта так часто были искренни, чисты и простосердечны! Стремление же его к народу столь высоко, что ставит его как поэта на высшее место. Что же до человека, до гражданина, то, опять-таки, любовью к народу и страданием по нем он оправдал себя сам и многое искупил, если и действительно было что искупить. ».
Ряд высказываний Достоевского о Некрасове разбросано в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» за 1877 г.: «Некрасов, он почти любил свое страдание. Это было бы искусством для искусства. И действительно только это и было бы. И мы бы имели вполне право сказать, что умер последний и самый сильный представитель искусства для искусства»; «Правда выше Некрасова, выше тех целей, которым служил он, выше всяких соображений, и если б даже многим не понравилось, то все равно говорю ее. Так и принять, что это был падший человек, но позвольте, однако, какой это был падший человек. Нуждается ли он в оправданиях либеральной прессы. »; «Некрасов отдался весь народу, желая в нем и им очиститься, даже противуреча западническим своим убеждениям».
По всей вероятности, некоторые черты «безудержного», «необузданного» Некрасова вошли в образ Дмитрия Карамазова в «Братьях Карамазовых».
Известны 4 письма Достоевского к Некрасову (1847—1875) и 9 писем Некрасова к Достоевскому (1862—1875).